Анна Старобинец - Переходный возраст (сборник)

Она молчит. Я наливаю себе еще одну рюмку, залпом проглатываю, закуривая очередную сигарету, слежу, чтобы не очень дрожала рука с зажигалкой. Меня тошнит. Глубоко вдыхаю воздух, кашляю, тоже как-то пискляво и противно. Вдыхаю еще раз, говорю:

— Может быть, ты мне объяснишь, что происходит?

Она внимательно изучает невидимый предмет на полу. Потом поднимает на меня глаза — и в них нет ничего, кроме лени, кроме наглого, бесцеремонного желания спать.

— Утром, ладно? Поговорим утром. — Она выходит из комнаты.

— Нет, сейчас! — взвизгиваю я вслед, но не бегу за ней, сдерживаюсь.

Слышу, как закрывается дверь в ванную и шипит душ. Я пью прямо из горлышка. Потом говорю вслух: так не пойдет, чувство собственного достоинства, как же чувство собственного достоинства; наливаю в рюмку, что-то еще бубню себе под нос, как сумасшедший, как слабоумный. Потом начинаю плакать.

Она ложится спать.

Моя истерика. Моя ночь. Теперь уже не важно, теперь все можно, я веду себя как баба, ха-ха, я хлопаю дверьми, бегаю по квартире, всхлипываю, трясусь и корчусь. Я репетирую речь. Чем-то угрожаю, что-то доказываю зеркалу. Пью. Кончается, я выхожу из дому в тошнотворно кружащееся пространство и покупаю еще, пью.

Я приползаю к ней под утро.

Все эти месяцы — когда она старалась пораньше уйти и попозже вернуться, а иногда не возвращалась вовсе или вдруг срывалась на ночь глядя под каким-нибудь совершенно идиотским предлогом (родителей разбил радикулит — что, обоих? — ну да, обоих… — и нужно срочно погулять с их пуделем, у подруги случилась несчастная любовь — и нужно немедленно ехать ее утешать), и перестала прикасаться ко мне, и почти перестала со мной разговаривать, — все эти месяцы я не решался задать ей этот вопрос. Сейчас я тоже не хочу его задавать — но я пьян, и слова как-то сами собой вываливаются изо рта, медленно, неумолимо, большими вонючими кусками.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

Ее взгляд блуждает по комнате — за моей спиной явно рассыпаны десятки, сотни увлекательных невидимых штучек. Наконец замечает и меня. Собирается что-то сказать. Мне становится страшно, очень страшно.

— Да.

Все. У меня такое чувство, будто чья-то холодная маленькая лапка, незаметно преодолев слои кожи, жира и чего там еще есть внутри, цепко схватила меня за желудок и изо всех сил сжала. И я умер.

Какое-то время мы разговариваем, если это можно так назвать. Откуда-то с того света я задаю все эти вопросы — ненужные, нудные и пошлые. Мне не приходится думать над формулировками, я делаю все на автомате — я миллион раз заставлял никчемных героев своих никчемных сценариев говорить эти слова. У тебя кто-то есть? Значит, у нас все кончено? Кто он? Она отвечает, явно стараясь выглядеть виноватой, но у нее не получается. Она похожа на прилежную школьницу, читающую вслух стихотворение, которое вызубрила, не вникая в смысл. Фальшивые интонации. Акценты в неправильных местах. Да, все кончено. Да, кто-то есть. Он писатель. Она послушно отчитывается передо мной, она говорит все — и даже больше. Он такой талантливый. С ним так интересно. Он пока не издал ни одной книги, но все впереди, потому что он такой целеустремленный. Правда, он бедный, и у него даже нет квартиры, но это не важно…

Где же они будут жить? Как «где?» — конечно, здесь.

Я для нее уже привидение.

Последний штрих — и как эти чертовы сценарии умудрились вылезти из своего безобидного параллельного мира и забраться в мою гнусную действительность? — она, кажется, беременна. От него, естественно. Может, беременна, а может, и нет — еще до конца не поняла. Но по утрам подташнивает, и спать все время хочется. Говоря об этом, она заметно оживляется, она делится со мной как с подружкой. Я для нее уже привидение.

Я окончательно превращаюсь в одного из своих придурковатых персонажей. Я ору, что убью его. И ее убью. И их отвратительное потомство — если оно появится.

Она, видимо, тоже следует какому-то из моих сценариев, поэтому в ответ хохочет — громко и неестественно. И сквозь смех выдавливает:

— Т-ты? Ну-ну, убей… уб-бей… Ты же даже не можешь меня… даже не можешь…

Я судорожно сгребаю в сумку какие-то совершенно ненужные вещи, хлопаю дверью и выскакиваю на улицу. С третьей попытки открываю дверь машины и сажусь за руль. Я пьян — но не настолько, чтобы не понимать, что мне совершенно некуда ехать. И что сейчас я разобьюсь к чертовой матери.

И пока автомобиль медленно, кинематографично опрокидывается колесами вверх, и прежде чем моя голова ударяется о боковое стекло и сотни осколков впиваются в лицо, я успеваю о многом поразмыслить. И понять, почему все так получилось. Почему она так обошлась со мной. Думаю, потому, что я никакой. У меня нет ни друзей, ни родственников. У меня невзрачная, незапоминающаяся внешность. Средний рост. Средний вес. Меня можно перепутать с кем угодно. Меня невозможно запомнить. Если я ограблю кого-то средь бела дня, пострадавший не узнает меня на очной ставке. У меня нет родинок, бородавок или шрамов. У меня тонкие губы, ничем не примечательный нос, тусклые волосы, маленькие, невыразительные глаза, маленький мягкий член. Я импотент. Я ничем не увлекаюсь. Я умею придумывать бесконечные унылые истории об осиротевших детях, разлученных влюбленных, потерявших память красавицах и алчных злокозненных женихах. Я живу скучную жизнь. Я именно тот…

…Я именно тот, кто им нужен. Идеальный Агент.

Я заглядываю в комнату. Моя пятилетняя дочь играет на полу, бормоча себе что-то под нос. Она сидит на цветастом турецком ковре и, почесывая об него свои голые пятки, заплетает косичку большой старой кукле. Я улыбаюсь, тихо прикрываю за собой дверь, но тут же соображаю, что забыл попросить ее надеть носки: открываю дверь снова и ловлю на себе ее напряженный, испуганный взгляд.

— Никогда нельзя так делать, папа, никогда нельзя!

— Как делать? — удивляюсь я.

— Никогда нельзя два раза подряд открывать дверь.

— Почему?

— Ты не поймешь.

— Но ты все же попробуй объяснить.

— Ты не поверишь.

— А если поверю?

— Потому что, ну потому что, когда ты так делаешь, — возбужденно тараторит она, — когда ты делаешь так, получается щель — не настоящая, вернее, настоящая, но невидимая щель, между мирами, и через эту щель может быстро проскочить Бог, — она страшно округляет глаза, — и утащить тебя туда.

— А если открыть дверь три раза? — интересуюсь я.

— Три раза — это ничего. А вот четыре — даже хуже чем два.

— А пять? — Мне становится все любопытнее.

— Пять можно.

— Шесть?

— Нельзя.

— То есть четные числа? — зачем-то спрашиваю я, и она, естественно, молчит: она не понимает, что такое «четные числа». — И откуда же ты это знаешь? — спрашиваю я.