Александр Громов - Феодал

Поросший жестким черным волосом затылок осужденного китайца назойливо притягивал взгляд. Сюда, в затылок, через минуту с сочным звуком войдет пуля — малокалиберная, мягкая, но и такая легко пробьет человеческий череп. Но прежде надо поставить осужденного в шаге от черного провала, чтобы тело рухнуло в черное ничто. Это можно. Трудно представить себе другое: как стрелять в безоружного, покорно идущего к бездонной своей могиле? У него и руки-то связаны за спиной…

Сделать дело спокойно, как необходимую работу, и постараться никогда не вспоминать о нем?

Видимо, да.

Черный провал открылся, как всегда, внезапно. Китаец остановился. Попятился. Деревянной рукой Фома взял его за шиворот и подтолкнул вперед.

— Иди, сука, — процедил он, взвинчивая себя. Черта лысого этой работой можно было заниматься спокойно!

Только на нерве. Как в бою, где убийство — не убийство, а издержки в борьбе за жизнь. Может, разрезать ему веревки, авось кинется на палача? Все равно ведь никуда не денется…

Нечем разрезать. А развязать не дадут.

Фома медленно поднял пистолет к затылку осужденного.

И обрадовался, поняв, что можно, оказывается, промазать и в упор. В особенности если совсем не хочешь попасть.

Выстрел грянул, это да. Но за мгновение до выстрела китаец пригнулся и с невнятным воплем ринулся в черный провал вниз головой. Мелькнул — и исчез, дрыгнув напоследок ногами, как лягушонок, угодивший в пасть ужа.

Фома поспешно отшагнул назад. Сердце ненормально колотилось, и тянуще ныло в груди. «Не Плоскость меня доконает, — подумал он совершенно спокойно, — люди доконают. Такие, как Бао и как этот…»

Он понимал осужденного. Пусть безупречными рассуждениями мудрецов двадцать раз доказано, что черные провалы не имеют выхода ни на Плоскость, ни тем более на Землю, ни в какой-либо иной пригодный для человека мир, что они не более чем вход в небытие, — но так то лишь рассуждения! Никто ведь не знает, что прячется там, в их глубине. Никто оттуда не возвращался.

Что ж, неопределенность, наверное, лучше пули в затылок…

— Пусть каждому воздастся по вере его, — пробормотал Фома, чувствуя себя так, будто неделю подряд ворочал тяжелые камни.

На каждом привале Оксана прихорашивалась. Отросшие волосы она заплела в две смешные косички. Только тогда Фома обратил на них внимание:

— А ведь ты не рыжая. Ты русая.

— Ну и что? — был настороженный ответ.

— Врешь много. Говорила, что сроду, мол, не красилась.

— Когда это я так говорила?

— В тот день, когда мы с Борькой тебя нашли.

Оксана фыркнула. Глаза ее смеялись:

— Ну соврала, подумаешь! Бессовестная, да? Не женское это дело — совесть иметь.

— Маленькая ложь, Штирлиц, порождает большое недоверие, — проворчал Фома, пытаясь выглядеть рассерженным.

Он сосчитал царапины, сделанные ножом на ложе карабина. Тридцать ровно. Сегодня пошел тридцать первый день путешествия.

Бао не обманул. Он сам вместе с учеником проводил Фому и Оксану до восточной границы своих владений, причем ученик все время шел впереди, демонстрируя конфуцианскую добродетель. Путь был не из приятных, но все обошлось.

Бао сделал даже больше, чем обещал: подал на границе дымный сигнал, дождался восточного соседа и передал ему путников с просьбой оказать содействие. Наверное, сосед, маленький смуглый малаец, чье имя Фома не запомнил, был рад погасить старый должок, оказав Бао услугу. Шли быстро, нигде подолгу не останавливаясь и почти не разговаривая. Хозяин знал от силы полсотни английских слов, а Фома и не стремился к общению: кожная болезнь, поразившая лицо и руки малайца, запросто могла оказаться проказой. Кое у кого из хуторян в бедных оазисах зримо проявлялись те же симптомы. Оксану не пришлось долго уговаривать есть только из своей посуды и только то, что дал в дорогу Бао, и не спать в местных лачугах. Оксана была в ужасе и обрела счастье не раньше, чем смогла вымыться с мылом и песком и выстирать одежду.

Произошло это уже в гостях у Петера ван дер Шунта, огромного веселого голландца, ни в какую не желавшего отпускать две пары рабочих рук. Владения Петера живо напомнили Фоме его собственный бывший феод: вроде крепкий, а некоторые оазисы можно даже назвать процветающими — ну и что? Та же жизнь без цели и смысла, то же сомнительное благосостояние в награду за бесконечный монотонный труд, тот же бег белой крысы в лабиринте. Даже не бег — сидение на месте! Бегущая куда-то крыса может хотя бы надеяться…

Петер обильно кормил и поил пивом — мутным, но приемлемым на вкус. Петер расписывал «блистательные» перспективы. Решено: друг Томас станет его помощником, вторым лицом в феоде и наследником. Девушка Оуксана может стать женой Томаса и менеджером в лучшем и крупнейшем оазисе. Ей тоже придется работать в поле, но она будет леди-босс. Ну как? Соглашайтесь!

Фома не мог понять: то ли Петер глуп, то ли нарочно придуривается. Вообразить, что человек, еще недавно бывший феодалом, согласится пойти в подручные к другому феодалу, — это что-то! Наверное, Петер так и не поверил в то, что Фома ушел добровольно. Знаем, мол. Выгнали, а? Пришлось уносить ноги? Понимаю… Ну не хочешь — не говори, твое дело, а только меня не проведешь, чудес не бывает…

Петер владел феодом всего лишь третий год. Он просто не дорос до чудес.

Ссориться с ним не было нужды. Серой «ночью» Фома и Оксана просто ушли, покинув в хижине жизнерадостно храпящего хозяина. В который раз Фома шепотом предложил Оксане остаться — гляди, хорошие места, и феодал вроде ничего парень… Оксана лишь упрямо мотнула головой.

К востоку от владений ван дер Шунта лежали еще два феода, а за ними, по дошедшим до Петера сведениям, не было уже ничего, кроме голой пустыни. Ни оазисов, ни воды, ни пищи. Петер особенно напирал на это обстоятельство. Куда идете, глупые вы люди? Зачем? Хотите помереть — есть способы менее мучительные. Хотите жить — оставайтесь!

Сколько раз Фома убеждал людей в том же — и свежевыброшенных на Плоскость перепуганных новичков, и неприкаянных хуторян, занятых поисками лучшей доли. Случалось, добивался своего, а иной раз — нет и тогда переставал видеть глупцов в упор. Ну дураки же и есть! Разве закон дуракам писан? Адью, скатертью дорога. Ищите и обрящете… какую-нибудь ловушку. Авось угадаете на такую, которая не заставит долго мучиться.

Наверное, то же подумал и Петер. Во всяком случае, он не предпринял попытки догнать и остановить. Путники его больше не видели.

Беспокоил Экспериментатор — и беспокоил как раз тем, что не вмешивался. Не строил на пути непроходимых барьеров, не насылал горизонтальных смерчей, не внушал непреодолимое желание вернуться. Сначала Фома недоумевал, потом плюнул. Могло случиться и так, что неожиданное развитие эксперимента Экспериментатор посчитал тоже интересным. Почему нет?