Сергей Чекмаев - Социум [антология]

Лица у нас с Рашидом похожи, а так мы очень разные, это и мама говорит, и отец, да мы и сами знаем. У него громкий голос, а у меня тихий. Он обожает мясо, а я — ягоды и орехи. Еще он любит играть во врагов, в джигитов и в атомную бомбу, а я — в пятнашки, в прятки и в чижа. А еще Рашид любит отца больше, чем маму, однажды он мне сам сказал. А я всех люблю одинаково.

Старик пришел осенью, мы с Рашидом увидели его, когда выскочили утром на крыльцо по нужде. Он был очень старый, морщинистый и беловолосый, но не как мама, а словно посыпал голову пеплом с прогоревшего костра.

— Подойди ко мне, мальчик, — хрипло сказал старик и поманил меня рукой.

Я поначалу испугался, потому что кроме отца, мамы и брата никаких людей раньше не видел, разве что на картинках в растрепанной книжке, которые мы иногда разглядывали перед сном. Откуда взялась эта книжка и зачем она нужна, ни мама, ни отец не помнили, но картинки в ней были замечательные. Люди на картинках пускали друг в друга пули из длинных палок, которые сжимали в руках. Отец говорил, что палки называются винтовками, и раньше винтовок было много, но теперь почти не осталось, потому что патроны после войны быстро закончились, а новые люди делать не научились. Мы с Рашидом часто спорили, кто нарисован на картинках. Он думал, что это правые верные убивают правых славных. А я думал наоборот, сам не знаю почему.

Я смотрел на старика, а он на меня, и страх потихоньку из меня уходил. Мне стало отчего-то ясно, что человек он слабый, а значит, плохого сделать не сможет.

— Подойди, мальчик, — повторил старик и, когда мы с Рашидом дружно шагнули с крыльца, вдруг каркнул, словно птица-падальщик: — А ты стой на месте, ублюдок!

В этот миг дверь отворилась, на крыльцо выскочила мама, и в руках у нее был тесак, которым отец рубил на кухонном столе добытых на охоте зверюг. Мама ахнула, тесак выпал у нее из ладони, она несмело шагнула к старику раз, другой и замерла.

— Ну, здравствуй, Олюшка, — тихо сказал старик. — Басурман твой в лес ушел, я в кустах сидел, видел. В дом-то пустишь?

Мама вздрогнула, закивала, потом обернулась к нам.

— Пойдите, поиграйте, дети, — велела она строго.

Мы с Рашидом нехотя побрели к ручью, я чувствовал взгляд старика у себя на спине, будто он хотел глазами прожечь меня между лопаток.

— Как думаешь, кто такой? — прошептал Рашид, когда мы достигли опушки.

— Не знаю, — ответил я и тут же сообразил, кто такой этот старик. Мама рассказывала, что родители в детстве ее звали Олюшкой. — Это… — начал я, — это…

Я замолчал. И вдруг понял: я не хочу говорить Рашиду, что этот старик наш с ним дед.

Дед провел в доме целый день и выбрался наружу, лишь когда солнце уже скрылось на западе — покатилось купаться в реке, как говорил иногда отец. Миг-другой старик стоял на крыльце, будто раздумывая, не вернуться ли. Потом тряхнул головой и осторожно, то и дело оглядываясь, припустил через поляну вслед за солнцем.

— Что такое ублюдок? — спросил Рашид, когда вечером отец возвратился с охоты.

Мама, которая проплакала все время с тех пор, как ушел старик, испуганно охнула. Лицо отца озарилось сполохом огня со свечного огарка, и мне показалось, что из смуглого оно стало черным.

— Кто сказал это слово, сынок? — спросил он, затем перевел взгляд на меня и стал пристально смотреть мне в лицо. Я шарахнулся: мне почудилось, что это не отец глядит мне в глаза, а кто-то чужой, злой и страшный.

— Я сейчас объясню, Галиб, — поспешно заговорила мама. — Дети, поиграйте пока во дворе.

С этого дня что-то будто сломалось в нашем дружном и тихом доме. Я, правда, понял это гораздо позже.

Зима прошла как обычно. Все так же уходил на охоту отец, только теперь надевал он на ноги плоские деревянные лыжи. Все так же хлопотала по дому мама, а мы с Рашидом играли во врагов, закидывая друг друга снежками, и в прятки, с головой зарываясь в сугробы. Мало-помалу я забыл о старике, который был моим дедом и который приходил к нам неизвестно зачем. Вспомнил я о нем лишь на исходе зимы, в тот день, когда мама с отцом поссорились.

Это произошло поздним вечером, и ни про Аллаха, ни про Христоса речи у них не было. Я уже задремывал на кровати в комнате, которую мама называла детской, когда услышал громкий и гортанный отцовский голос.

— Никогда! — рявкнул отец, и в следующий миг до нас донесся грохот, словно он с силой саданул кулаком по столешнице. — Никогда ни один из моих сыновей не поднимет руку на твою родню.

— Тише, — донесся до меня едва различимый голос мамы. — Детей разбудишь.

— Пускай слышат, — загремел отец. — Они мужчины, и им пристало носить оружие. Завтра я поговорю с ними, но клянусь, что, пока я жив, ни один из них…

Отец замолчал. На соседней кровати завозился Рашид.

— Слышал? — прошептал он.

Я кивнул в темноте. Отец сказал, что мы будем носить оружие, а значит, пойдем с ним в лес охотиться на зверюг. Раньше я мечтал о том дне, когда отец возьмет нас с собой на охоту, но сейчас почему-то почувствовал, что мне совсем не радостно.

На следующее утро, едва позавтракали, отец поднялся по приставной лестнице на чердак и вернулся оттуда, волоча на плече здоровенный, запертый на замок сундук. Мы с братом часто гадали, что в этом сундуке, и приставали к отцу с расспросами, но он отнекивался и говорил, что узнаем в свое время. Я сообразил, что «свое время» настало.

Хмурясь, отец водрузил сундук на стол и стал возиться с замком. Мама молча сидела, сложив на коленях руки, и глаза у нее были красными, словно проплакала всю ночь. Я подошел к ней, мама прижала меня к себе, и теперь мы с ней оба молча смотрели, как отец управляется с сундуком. Рашид в это время едва не приплясывал вокруг стола от нетерпения.

— Сегодня вам исполнилось по одиннадцать лет, — сказал отец, откинув наконец крышку. — Это значит, что вы стали мужчинами, в наше время мужчинами становятся рано. Я сейчас дам вам по сабле, по ножу и по колчану со стрелами. Луки мы смастерим сами и будем учиться из них стрелять. Еще будем учиться ставить капканы, бросать аркан и пытать следы. А пока что… — Отец извлек из сундука сверток и тряхнул его. Миг спустя он расправил в руках снежно-белую рубаху, длинную, до самых ступней. — Это дишдаш, дети, он достался мне от отца. Дишдаш правоверному следует надевать, когда случается очень важное событие в его жизни.

— Правому верному? — переспросил Рашид. — Но мы же не правые верные. Мы никакие.

Отец долго молчал, а мама все сильнее прижимала меня к себе.

— Двенадцать лет назад, — сказал наконец отец, — мулла Эль Хасан собрал правоверных. Две сотни воинов, на конях, с оружием. Мне тогда было восемнадцать, а моему брату Альмиру на год больше. Мулла Эль Хасан сказал, что пришла пора отомстить православным за всех, кто погиб в ядерной войне.