Виталий Бабенко - Перпендикулярный мир

Будку тряхнуло. Коркин почувствовал, как нарастают перегрузки. Кровь прилила к голове. Оранжевые язычки пламени охватили обшивку, заголубели немытые стекла. Тело Юрия Тихоновича стало легким, почти невесомым. Он поднял руку, расслабил ее, и она плавно, будто нехотя, опустилась вниз, словно приказывала невидимому оркестру: тихо, тихо, еще тише…

Пламя за стеклами погасло, исчезла вибрация. Будка немного покружилась и замерла. На дворе стоял двадцать первый век.

В ноль часов двадцать семь минут гражданин Вселенной Юрий Тихонович Коркин вышел из машины времени в неизвестность.

В двадцать первом веке было тихо и свежо. В отдалении лаяла собака, небо было усыпано созвездиями и туманностями. Знобило. Юрий Тихонович прислонился спиной к дереву и выпил еще стаканчик. С удовлетворением отметил он два приятных факта. Во-первых, путешествие во времени не оказало ни малейшего влияния на потребительские свойства напитка. Во-вторых, он сам нисколько не пострадал, разве что чуть ослабли ноги. Зато на душе было прекрасно, хотелось петь и плакать.

Юрий Тихонович с нежностью оглядел свое временное пристанище — скромную телефонную будку. Все так же росла перед ней трава, и сиротливо болтался обрывок шнура в блестящей оплетке. «Ишь ты, — умиленно подумал Юрий Тихонович, — за двадцать лет не удосужились трубку прицепить». И от этого знакомого факта так радостно, так привольно стало, что он не удержался и вполголоса запел.

Вот так, с песней на устах, Коркин и пошел по улице, размахивая портфелем.

Улицы он не узнал.

По правде говоря, он не мог припомнить, когда в последний раз оказывался под открытым небом в столь поздний час. В новом для себя состоянии путешественника во времени Юрий Тихонович не испытывал страха перед ночной прогулкой. В двадцать первом веке, по его расчетам, число правонарушений сведется к минимуму, а город будет залит огнями. Огней, правда, было негусто, но это не удивило Коркина: напротив, он с одобрением подумал, что и в эпоху всеобщего благоденствия люди экономно подходят к трате электроэнергии.

Улица выглядела непривычно. Призаборный мрак, дрожащие тени на мостовой, луна, продирающаяся сквозь облака, — все это кого угодно могло настроить на фантастический лад. Но Коркин, как уже отмечалось, был реалистом. Он осматривал улицу с дотошностью географа, впервые прибывшего в верховья Амазонки. Насколько позволяло скромное освещение, он вгляделся в перспективу, а затем принялся выхватывать зорким глазом частности.

«Трещины, — с тоской подумал Юрий Тихонович. — Вот оно, разрушительное действие времени». Трещин и впрямь было много. Юрий Тихонович подошел к стене и провел по ней пальцем. «Прощай, мой старый дом», — с необычной для себя сентиментальностью прошептал Коркин и отправился в свой далекий путь по сияющему асфальту.

Юрий Тихонович, всегда непримиримо настроенный к городским службам, на сей раз с неожиданной теплотой подумал о тех, кто не покладая рук облагораживал облик его родной Липовой улицы. Сколько их, безвестных ремонтников, маляров и озеленителей, не дожили до этого дня! А он, Юрий Тихонович, крепкий шестидесятидвухлетний мужчина (сорок два плюс двадцать, простая арифметика), со здоровым сердцем и зубами без единой пломбы, — он идет себе по городу с песней на устах и с портфелем в руках, идет себе спокойненько и незаметно, как и подобает человеку, победившему время.

Сзади раздались шаги, и Юрий Тихонович, на всякий случай укрывшись в тени дерева, обернулся. По середине мостовой, взявшись за руки, прямо к нему шли двое, парень и девушка. Длинноногие, коротко стриженные. Качался фонарь, и развевались светлые одежды. Дух захватывало, до того они были необычны.

«Надо же, — думал Коркин, — акселерация… Родились-то уже после вчерашнего. Моложе тех сосунков, что пачкали мелом мостовую. Вот тебе — люди новые, а дома те же, только постарели, и деревья те же, только разрослись…»

Мысли цеплялись одна за другую, кружились вокруг одной главной, которую Юрий Тихонович никак не мог ухватить, и вдруг она выплыла наружу, сверкнула немыслимо, словно новорожденная звезда, да так и осталась сиять, жгучая и радостная: литератор Коркин бессмертен!

Ну ладно, ладно, не будем перегибать палку, пусть не совсем бессмертен, против диалектики не пойдешь, все на свете, все на свете тленно; но почти бессмертен — это уж точно, даже с философской точки зрения. Ибо перепрыгнул же он двадцать лет одним махом и стоит ли теперь возвращаться назад? Не лучше ли маленькими скачками, как кенгуру, добраться до того благословенного времени, когда человеческое тело станет субстанцией столь же долговечной, как и его бессмертная душа?

Мысль о безмерной жизни в веках пьянила. Весьма осмотрительный на улице и в других общественных местах, Юрий Тихонович на сей раз повел себя вызывающе, отчасти даже нахально. Он вышел из тени ветвей и преградил дорогу парочке. Юноша сделал полшага вперед и спросил металлическим голосом:

— Вам чего, дядя?

«Говорит по-нашему! — возликовал Коркин. — Не на эсперанто каком-нибудь. Вот только к чему бы это „дядя“, может, так у них принято обращаться?»

И, выждав приличествующую своему возрасту паузу, сказал по-отечески:

— Спичку бы мне, дядя, если можно.

— Нет у меня спичек, — ответил юноша и, отступив на полшага, галантно взял девушку под локоток.

— Поздненько, молодежь, по улицам ходите. Заняться вам, что ли, нечем?

В данную историческую ночь Коркин ничего против молодежи не имел и высказался только ради поддержания беседы. Но его скромному желанию не суждено было сбыться.

— Шли бы вы, дядя, спать, — миролюбиво заметил юноша и повел свою спутницу вдоль по улице. Должно быть, туда, куда парни XXI века обычно уводят своих девушек.

А Юрий Тихонович потоптался немного на месте, чтобы поле боя осталось за ним, и поплелся вслед за парочкой к площади, которую в последний раз посетил накануне, то бишь двадцать лет назад.

На площади было светлее. Все так же горделиво уходили ввысь коринфские колонны драмтеатра, желтели сквозь деревья казенные стены городской библиотеки, а по левую руку выступал углом старинный кинотеатр «Лебедь». На щитах перед ним были различимы лишь контуры рисованных фигур, и сердце Юрия Тихоновича сладко заныло, ибо часть фигур художник изобразил недвусмысленно и честно. «Вот оно, вот оно начинается…» — думал Коркин, но разглядывать щиты не стал, отложив это дело на светлое время суток, когда можно будет оценить подробности. Проявив таким образом силу воли, Коркин повернулся к кинотеатру спиной и направился к темным витринам универмага.

То, что было выставлено на витринах, превосходило самые смелые ожидания пришельца.