Виталий Бабенко - Перпендикулярный мир

— Что-то ты, Человеков, неважно выглядишь сегодня…

Ну, я и начинаю неважно выглядеть. А как только я начинаю неважно выглядеть, обязательно найдется заботливая душа и скажет:

— Что-то у тебя, Человеков, вид больной и рожу перекосило…

И так далее. В таких случаях я прямым ходом на кладбище бежал, хорошо, оно рядом. Там у меня один знакомый есть: я ему двадцать копеек, а он мне столько доброго здоровья пожелает, сколько я захочу.

С производственной стороны я себя хорошо зарекомендовал и это мнение поддержать старался. А то неровен час кто-нибудь погорячится, назовет безмозглым бараном — что тогда?

И все бы у меня хорошо было, если бы моему начальнику пятьдесят лет не стукнуло. Это же юбилей, а где юбилей, там и банкет. Собрались мы после работы. Скромно все так, на пустой желудок. Я всегда тихий был, малообщительный, ведь если с человеком поближе сойдешься, он всегда норовит о тебе высказаться. А здесь я выпил немного. Нельзя было не пить: вон один не пил, — так у него кто-то насчет язвы интересовался.

Потом музыка заиграла, танцы начались. Ко мне Алла подходит, а мы с ней раньше разве что здоровались только.

— Вы, Человеков, на танец меня пригласить не хотите?

— Хочу, — говорю.

Ну и пригласил я ее на танец.

Танцуем мы, а она большая такая, приятная, в два обхвата.

— А я и не знала, что вы нахальный, Человеков, — говорит она. И смеется.

Я, понятное дело, становлюсь нахальным.

— А ты смелый, — говорит она, — я тебе, наверно, нравлюсь…

И начинает она мне нравиться прямо до невозможности.

А тут еще сослуживец-язва с девицей в парике мимо протанцовывает и женихом и невестой нас ни с того ни с сего называет.

Делать нечего. Поженились мы с Аллой. Вот тогда это и случилось.

Расслабился я. Решил, что все продумал и предусмотрел. В самом деле, общественным транспортом я не пользовался: для меня как для Человека это смертельно, того и гляди назовут как-нибудь не по-человечески. В магазины тоже не ходил: Аллу посылал, она у меня закаленная, ее так просто не изменишь. В общем, из кожи лез, чтобы не задели мою восприимчивость, но разве все предугадаешь…

Помню, ночь, хорошо мне, спокойно, луна в окно светит, из форточки свежий воздух поступает, и жена меня нежно так по плечу гладит, почти спит уже, а все что-то шепчет, и вдруг превращаюсь я в лапушку-лапочку, большую и неуклюжую… Вспотел я весь от ужаса, пальцами пошевелить боюсь. Хорошо еще, что она заснула сразу и солнышком назвать меня не успела.

Страшную я провел ночь. Нечеловеческую. А под утро она во сне разметалась на моей ладони и шепчет:

— Человеков, Человеков, где ты…

Опять стал Человековым.

После этого случая я совершил непоправимую ошибку. Я стал на ночь затыкать уши ватой.

И как-то утром меня за плечо трясут. Просыпаюсь, а это жена моя, Алла, руками размахивает, рот раскрывает, кричит вроде, а я не слышу ничего, смотрю на нее спросонья и понять пытаюсь по артикуляции: пожар, что ли, или просто на работу проспал?

Здесь как дала она мне подушкой по уху, так из другого уха затычка и выпала. Хотел я пальцем ухо заткнуть, да уже поздно было. Что первое услышал, в то и превратился — в глухую тетерю.

Понял я, что из меня в перспективе только суп сварить можно, и улетел в форточку.

Жизнь моя теперь конченая, если и обзовет кто, все равно не услышу. Оглохла моя восприимчивость. А может, это и к лучшему. Одно только меня смущает: охотничий сезон начинается. Может, уже стреляют, а я не слышу.

Он сидел ко мне спиной на поваленной сосне и шелестел бумагой.

Я в нерешительности потоптался на месте, еще раз оглядел редкий лес и негромко кашлянул. Он оглянулся.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Добрый вечер…

Я подошел к нему ближе. Теперь он сидел вполоборота ко мне и ждал, что я скажу дальше. Я ничего не сказал. У него на коленях в газете с жирными пятнами лежала колбаса. Граммов триста-четыреста, на первый взгляд. В правой руке он держал перочинный нож.

— Садись, — сказал он и подвинулся, освобождая мне место между торчащими из ствола сучьями.

— Спасибо.

Я сел и достал пачку сигарет.

— Куришь?

— Курю, — сказал он и стал резать колбасу. — Но сначала я ем.

Он аккуратно нарезал колбасу, положил вместе с газетой перед собой на землю и достал из приваленного к сосне рюкзака буханку хлеба.

— На, — сказал он мне, протягивая хлеб и перочинный нож. — Режь, а я пока минеральную открою.

Я нарезал хлеб и положил на газету рядом с колбасой. Он уже разливал по стаканам.

— За знакомство, — сказал он, протягивая мне стакан.

— За знакомство, — сказал я. — А ты откуда?

— С Марса, — сказал он, и мы с ним чокнулись.

Я выпил и поставил стакан на землю.

— Ешь, — сказал он. — Закусывай.

— Ну и как там, на Марсе? — спросил я, устраивая на куске хлеба два куска колбасы.

— Да ничего, — ответил он, роняя изо рта крошки, — все так же. Пылища страшная.

— А здесь чего делаешь? — поинтересовался я.

— Отдыхаю… Я в отпуске.

Он сел поудобнее и стал делать себе еще один бутерброд.

— Мне путевку в месткоме дали, — продолжал он, — со скидкой, почти бесплатно. Что же я, дурак что ли, такую возможность упустить. Когда еще на Землю попадешь… Правда, путевка у меня туристическая, без удобств, но все равно это лучше, чем болтаться в битком набитой летающей тарелке… А ты чего не удивляешься?

— А чего мне удивляться?

— Так ведь марсианин я, — сказал он, — не кто-нибудь. Я здесь две недели уже околачиваюсь, и, как кому-нибудь скажу, все удивляются.

— А почему они удивляются? — спросил я. — Ты же отдыхать сюда прилетел, не работать.

— Откуда я знаю, почему они удивляются?! — взорвался он. — Сколько лет все с Марса валом валят сюда отдыхать, пора бы привыкнуть.

— Тогда зачем ты хочешь, чтобы я удивлялся?

— Ну… — он замялся. — Черт его знает, зачем… Запутал ты меня. — Давай допьем?

Я кивнул. Он разлил остатки по стаканам, шумно выдохнул воздух и залпом выпил.

— Хороша минералка, — сказал он. — У нас на Марсе намного хуже.

Мы жевали черствый хлеб с колбасой и молчали. Каждый думал о своем. Сгущались сумерки.

— Небо здесь замечательное, — сказал он задумчиво. — И воздух. А на Марсе сейчас дышать нечем, и температура минус пятьдесят по Цельсию. А мне улетать завтра.

— Плюнь, — сказал я, — не улетай, если тебе здесь так нравится.

— Ты что, парень, — удивился он, — я же по путевке, а она у меня кончается. И на работу мне надо. А жене я что скажу? Дай лучше сигарету.

Мы закурили. Он завернул остатки хлеба и колбасы в газету и засунул в рюкзак.