Михаил Анчаров - Теория невероятности (сборник)

А Сапожников всю дорогу, хотя сам правил не устанавливал, но и подчиняться не собирался.

Пришел он сразу в третий класс, а портфеля у него нет. Мама ему для учебников отцовскую охотничью сумку приспособила, кожаную. Хотела, патронташ отпороть — Сапожников не дал. Сказал, что будет туда карандаши вставлять. Сразу, конечно, в классе смех. Шишкин сказал:

— Дай сумку, дамочка.

— На, — сказал Сапожников.

Шишкин сумку за ремень схватил и над головой крутит. Все в хохот. Учитель входит в класс:

— В чем дело? Все по местам.

На большой перемене Сапожников завтрак достал — два куска булки, а внутри яичница, белые лохмотья. Шишкин сказал:

— Ну-ка дай.

— На, — сказал Сапожников и отдал завтрак. Ну, все сразу поняли — телок. Шишкин откусил, пожевал и сказал:

— Без масла сухо.

И через весь класс шарах бутерброд, об стенку возле классной доски. Все смотрят. Сапожников пошел за бутербродом, нагнулся, а ему пенделя. Но он все же на ногах устоял, бутерброд поднял, яичницу, обкусанную шишкинскими зубами, двумя пальцами взял, в фанерный ящик — урну выкинул, а, хлеб сложил и к Шишкину вернулся.

— Попроси, прощенья, — сказал Сапожников.

Все смотрят.

— Я? — спросил Шишкин.

— Ты.

Шишкин ему еще пенделя. Учитель в класс входит:

— В чем дело? Все по местам.

Следующая перемена короткая. Сапожников вытащил обкусанный хлеб, подошел к Шишкину:

— Попроси прощенья.

— Ну, ты… — сказал Шишкин и опять ему пенделя.

— Попроси прощенья, — сказал Сапожников.

Шишкин взял у него хлеб и опять в стенку запустил, как раз когда учитель, входил и все видел.

— В чем дело? По местам. Шишкин, а ну подними хлеб.

Шишкин пошел поднимать хлеб, Сапожников за ним. Когда Шишкин нагнулся, Сапожников ему пенделя. При учителе. Шишкин выпрямился, а Сапожников у него хлеб из руки взял.

— Шишкин, на место, — сказал учитель. — А ты откуда взялся? Я тебя не знаю!

— Из Калязина, — сказал Сапожников.

— А-а, новенький… Плохо начинаешь, — сказал учитель. — На место.

Сапожников весь урок старательно писал арифметику. На другой переменке Шишкин убежал.

На следующее утро Сапожникову дали в глаз перед самой школой — двое подошли и сделали ему синяк. На уроке Шишкин смотрел на доску и улыбался. На переменке Сапожников достал вчерашний хлеб и подошел к Шишкину.

— Попроси прощенья.

Шишкин кинулся на Сапожникова и хотел повалить, но Сапожников не дался. По тетрадке отличницы Никоновой потекли чернила, а на тетради у нее закладка — лепта шелковая, вся промокла. Визгу было на всю Москву. Шишкина и Сапожникова выгнали из класса. Вызвали родителей.

Вечером лампы в классе зажгли над учительским столом только, а остальные не зажигали. За окном городская ночь с огоньками, а в классе полутьма. Мать с Сапожниковым на одной парте. Шишкин с отцом на другой.

— Сапожников, — сказала завуч, — объясни, почему ты ударил Шишкина ногой?

— Он сам знает, — сказал Сапожников. — Пусть попросит прощенья.

— Прощенья?! — рявкнул отец Шишкина. — Прощения?! Его ударили, а ему еще прощенья просить?

— Родители, будьте добры, снимите головные уборы, — сказала завуч.

Мать сняла платок, отец Шишкина кепку.

— Мальчик, — сказал отец Шишкина, — кто ты такой? Может быть, ты фон-барон? Фон-баронов мы еще в двадцать первом в Анапе утопили… Почему сын рабочего человека должен у тебя прощенья просить? А?

— Не у меня, — сказал Сапожников.

— А у кого же? — спросила завуч.

— У хлеба, — сказал Сапожников.

— Как можно у хлеба прощенья просить? — сказала завуч. — Дикость какая-то… Он у вас нормальный ребенок?

— У кого? — спросил отец Шишкина.

— Это его бабушка приучила, — сказала мама. — Он не виноват… Когда хлеб падал на землю, она велела его поднять, поцеловать и попросить у него прощенья… Он так привык, он не виноват.

— Мальчик, — сказал отец, Шишкина, — у тебя хлеб с собой?

— Ага, — сказал Сапожников.

— Дай-ка сюда, — сказал отец Шишкина. И разделил на две половинки, снаружи ссохшиеся, а внутри еще влажные.

— Васька, ешь, — велел отец Шишкину.

— Перестаньте! — вскрикнула завуч.

— Не буду, — сказал Шишкин.

— Не будешь — в глотку вобью, — сказал отец Шишкина. — Ешь.

Шишкин зарыдал и стал есть хлеб.

— Перестаньте мучить ребенка, — сказала завуч.

— Вы извините, товарищ завуч, — сказал отец Шишкина. — Он у вас отучился и ушел, а мне с ним жить.

— Он же сухой… Черт! — давясь, сказал Шишкин.

— Ничего, — сказал отец Шишкина. — Слезами запьешь.

— Пошли… Спасибо, мальчик, — сказал Сапожникову отец Шишкина, и они вышли.

— Какая-то дикость! — развела руками завуч. И тут же в коридоре раздался визг Шишкина.

— Он же его бьет! — вскрикнула завуч и кинулась в коридор.

Но не догнала и вернулась.

— Ну, Сапожников!.. — сказала она.

На следующий день Шишкин ушел в другую школу, и Сапожников стал лидером.

К нему сразу подошли — получать указания, как жить, и присмотреться к новому лидеру.

— А пошли вы… — сказал Сапожников.

— Ты что? — спросили его. — Ты что?

— Шишкина жалко, — сказал Сапожников.

— Чего делать будем? — спросили его.

— А я почем знаю?

Так Сапожников перестал быть лидером.

В средних отчаянных классах Сапожникова опять трогать было нельзя — он изобретателем стал, а в лидеры не пошел. А в старших хитрых классах Сапожников уже боксом занимался и набил морду самому хитрому, но сам опять в лидеры не пошел. Так и жил как собака на сене, ни себе, ни другим. Поэтому отношение к нему было сложное. Но об этом потом. А теперь, в шестом классе, он ехал на верхней полке в пионерлагерь, который как раз оказался в городе Калязине, поскольку школа была у электрокомбината подшефной.

А у Дунаева опять Нюру увели.

— Старики, сколько до Вереи? — крикнул шофер.

— Двадцать километров, — ответили мальчики.

И они с Сапожниковым поехали дальше и въехали и лесок с длинными тенями через голубое шоссе, и в опущенное окошко влетал запах хвои, и тут шофер опять рассказал историю, похожую на куриный помет, и ехать с ним надо было еще двадцать километров. Поворот замелькал полосатыми столбиками, еще поворот — и московское такси съехало на базарную площадь городка, лучше которого не бывает.

Там, напротив торговых рядов с уютными магазинчиками был сквер, где стояли цементные памятники партизанам на мраморных постаментах со старых кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади жевали сено. Там к мебельному магазину была привязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским перстнем на руке гнал караван гусей мимо известковой стены церкви. Там на мотоцикле с коляской везли матрац.