Михаил Анчаров - Теория невероятности (сборник)

– Послушайте, — сказала девушка. А продавщица презрительно усмехнулась и сказала:

– С пуговицей… Туфли графитового цвета с кожаной розочкой — триста пятьдесят рублей.

– Ух ты! — сказал он и собрал морщины на лбу.

Девушка эта взяла простенькие такие туфли на полусреднем каблуке и протянула мне. Я спрятала под стул ноги в кедах, покраснела как рак и стала разуваться. А передо мной напротив зеркало, и мне видно, как все смотрят мне в затылок. Я взяла туфлю, перекинула ногу на ногу и начала ее надевать. А у меня оттянулся рукав, и стала видна татуировка на запястье. Я тут же поправила рукав, но парень успел разглядеть-могила и надпись: «Не забуду мать родную». Парень вытаращил глаза и спросил драматическим шепотом, я услышала:

– Она из уголовных?

Тогда тот человек сказал ему:

– Чудовище! Что ты мелешь! Такую надпись делают детдомовцы… Где ты такой рос, что ничего не знаешь! Стой здесь.

А сам ушел. Мне так обидно стало опять, до слез. А парень разглядывает меня в зеркале, как я примеряю туфли. Потом сказал:

– Это очень красиво, когда девушка примеряет туфли. Особенно если это отражается в зеркале напротив.

Я сразу поставила ногу на пол. Болтает сам не знает что. А девушка смотрит мечтательно на графитовые с розочкой и говорит:

– Вот эти бы хорошо. Я ей тихонько отвечаю:

– У меня не хватит…

– Да. Ясно, — говорит она.

Тут протиснулся ОН и поманил продавщицу.

– Заверните ей серебряные туфли. Которые с пуговицей. Ясно?

И протягивает ей чек.

Пока я поняла, что произошло, они все трое исчезли.

Потом я, как во сне, надела туфли, завернула кеды в газету и пошла к выходу. Я бы, конечно, никогда не взяла такого подарка, но тут я была как во сне, честное слово. Я стала пробиваться сквозь толпу в магазине и увидела их всех. Всю компанию. Я просто не могла к ним подойти. Сердце выпрыгивало. Я только слышала каждое их слово, хотя они меня совсем не видели.

– Зачем вы это сделали? — спросила эта девушка. — Это нехорошо. Она может обидеться. Это пижонство. Подумайте — дед-мороз!

– Факт, пижонство, — сказал он. — Поэт должен прожигать жизнь. Такая психология. А разве не так? Подчинимся общему мнению.

– Я этого не говорю.

– Чудаки, — сказал он. — Вы сейчас увидите маленькое, еще робкое чудо… Она пойдет по улице, перебирая ногами, чуть склонившись вперед, потому что каблуки высокие, а она пойдет на них первый раз… Слушайте, братцы, по Петровке, где за домами пылает солнце, идет не девочка, а женщина, и волосы тяжело оттягивают ей голову… Тоненькая, изящная, в туфлях графитового цвета с кожаными цветками на каждом носке… А, братцы? Еще неизвестно, кому этот подарок, ей или нам… А ты, старик, догонишь ее и пригласишь ее к себе в гости и меня. По-моему, у вас сегодня гости? Я хочу повидать свою старую учительницу.

Я поняла, что он этого хочет, и сразу пошла к выходу. Сердце у меня прямо выпрыгивало. Я увидела, что они меня заметили и двинулись вслед за мной.

Я шла по Петровке и только думала: хочу пройти так, как он описал. По-моему, у меня получилось. Только сердце прямо выпрыгивало. Я была не я, была какая-то совсем другая. Это было как чудо. Потом я оглянулась и вижу, они все стоят в дверях Пассажа н смотрят на меня. А потом вслед за мной побежал долговязый парень. Он догнал меня, тронул за локоть. Я подняла к нему лицо и увидела, что лицо у него растерянное.

Я эту вечеринку в доме долговязого парня, которого звали Володя, запомнила на всю жизнь. — Я поднимаю этот бокал за прелестную хозяйку дома, — говорит тамада, веселый такой человек, шутник.

И сам улыбается, как шутник, и все смотрят на приветливо улыбающуюся мать Володи, которая выглядит совсем молодой под светом австрийской люстры.

– Мама вне конкурса, — говорит брат Володи.

И все приветливо смеются, и мать приветливо смеется, а поэт встает.

– За хозяйку дома, — говорит он. — За доброе ее здоровье, и долгое счастье, и радость в учениках и в делах их.

Он тянет руку с бокалом совсем в другую сторону, и все, не понимая, глядят то на него, то на старушку, которая сначала бледнеет, а потом вспыхивает девичьим румянцем.

Все растерянно галдят и чокаются только тогда, когда поэт выпивает свой бокал и целует руку старушке, и Володя кидается с ней чокаться.

…Разговоры… разговоры…

У меня и сейчас они в памяти. И то, как Володя, неприкаянный, бродил среди гостей.

– Вчера Варя верблюжиное одеяло купила, уцененное, мне на дачу… Очаровательное, вместо байкового.

– Два месяца щенку. Льет на пол. Вот все и кричат на него.

К Володе оборачивается тамада, веселый такой человек, шутник.

– Когда вся компания весело ликует, — сказал он и икнул, — нужна музыка. Володя, возьми гитару.

– Когда вся компания весело икает, — сказал Володя.

– Клаша, поставь Бернеса, — сказал тамада. — Парни, парни… как она там?… Умным себя ставишь, а я тебя вот каким знал.

– Маска, я тебя знаю, — говорит Володя. Поэт молчит. Я молчу. Учительница молчит.

– Так вот и живем, — говорит брат Володи. — Физики и лирики, вернее археологи. Атмосферочка.

– Давай, давай развлекай гостя, — говорит Володя. — Век поэзии кончается.

– Знаешь, не делай из меня идиота, — говорит брат.

– Кончается поэзия или нет? — спрашивает Володя.

– Вова, мы люди простые, — говорит жена брата. — Нам бы факты.

– Маска, я тебя знаю, — говорит Володя…Разговоры… разговоры…

– Факты — это вещь, — говорит брат. — Остальное — идеология.

Поэт смотрит на него и на его прелестную жену.

– Два художника пишут портрет женщины, — говорит он, и та поправляет волосы. — У одного получается мадонна, у другого мещанка. Вот тебе и факт.

– Идеология, — говорит брат. — Это для Кати.

– Катю не трогай, — говорит Володя.

– Идеологию тоже, — говорит учительница.

– Ты можешь сформулировать свою мысль? — спрашивает брат.

– Могу, — говорит поэт. — Произведение искусства отличается от факта на величину души автора. Так будет понятно?

– Браво! — говорит учительница, и глаза ее блестят. — Катя, слышите? Столько лет!… Мой ученик!…

Она теперь совсем молодая.

– Хаз-булат удалой-й… Бедна сакля твоя, — запевает компания у окна. — Золотою казной… я осыплю тебя-а…

– Кто это? — спрашиваю я.

– Это все мамина родня, — говорит Володя. — Бабушка здесь ни при чем.

– Дам коня, дам кинжал… Дам винтовку свою-у… А за это за высе… Ты отдай мне жену-у…

– Все смешалось в доме Облонских, — говорит Володя. — Вы не находите? И лицо у него совсем несчастное. Потом я с поэтом, этим непонятным человеком, вхожу в темную комнату. Я не могу понять, зачем он привел меня сюда на эту страшную вечеринку. Может быть, чтобы показать, что человек и в семье может быть совсем одиноким? Может быть, чтобы я не стремилась к дому, какому попало, а только к настоящему? Может быть… Только зеленое окошко телевизора в этой комнате и кто-то приник к спортивной передаче. Тихо. Какое мне дело до незнакомого мне Володи! Ну да, ну он влюбился в меня — это было видно сразу. Я и сама стала какая-то другая от этого.