Владимир Савченко - Вселяне. Дилогия

Столь сокрушительного разгрома Зискинд не ждал и перенести не мог. Самым неприятным было, что его не поняли и не поддержали Пец и Корнев, люди, которых он ставил наравне с собой.

В последующие два дня Юрий Акимович развил бурную деятельность: побывал на площадках, во всех бригадах монтажников и отделочников, разрешил – даже с походцем на будущее – их вопросы, недоумения, претензии. Он вникал и в другое: часами просиживал в кинозале лаборатории Любарского, где прокручивали первые ленты о Меняющейся Вселенной, разок поднялся с Варфоломеем Дормидонтовичем в аэростатной кабине, рассматривал в телескоп и на экранах колышущуюся сизую муть, которая порождала, а затем вбирала в себя галактические вихри и звездные фейерверки; прочел рукопись гипотезы Любарского и долго ходил задумчивый. А утром 27 апреля явился к директору и положил на стол заявление: «Ввиду расхождения во взглядах на развитие работ в Шаре, из-за чего был отвергнут мой последний, самый серьезный проект, не считаю возможным продолжать здесь работу. Прошу с 3 мая перевести меня на прежнюю должность заместителя главного архитектора города Катагани. Письмо главного архитектора с просьбой о переводе прилагаю».

Пец был неприятно поражен:

– Послушайте, Юра, это мальчишество. Поклевали вас на совете, вы и обиделись.

– Это не мальчишество, и я не обиделся, – возразил тот.

– Так зачем уходить? Ваш проект не отвергнут начисто. Я ведь говорил, что мне нравятся циклы регенерации, энергетика, вихревой ввод… Там куча интересных решений, дойдет дело и до них, дайте срок!

– Не дойдет дело до них, Валерьян Вениаминович, не будете вы ни АЭС наверху строить, ни зону реконструировать. И вообще, архитектор – во всяком случае такой, как я, – вам теперь ни к чему.

– Это почему? – поднял брови Пец.

– Потому что… видите ли, я в самом деле, увлекшись проектом, оторвался от нашей быстротекущей жизни, много проглядел, а теперь наверстывал. Особенно мне хотелось понять, почему даже люди, напиравшие на то, что жизнь в неоднородном пространстве-времени нормальна и естественна, а обычная лишь частный случай ее… почему они отвернулись от проекта, который это и выражал? Другие – ладно, но вы, Валерьян Вениаминович, вы!.. – В голосе архитектора на миг прорвалась долго сдерживаемая обида; но он овладел собой. – Впрочем, все правильно. Это нам казалось, что мы осваиваем Шар для ускоренных испытаний, исследований и разработок. На самом же деле мы карабкались вверх, чтобы увидеть и понять эти… – Юрий Акимович мотнул головой к потолку, – звезды-шутихи и Галактики-шутихи. До проектов ли теперь! Теперь башня лишь бетонная кочка, с которой можно, поднявшись на цыпочки, заглядывать в MB. Кому важна форма кочки? Держит – и ладно. Предрекаю вам, что скоро лаборатория MB подчинит себе все.

– Ну, это вряд ли – хотя новая, и особенно такаяобласть исследований потребует изрядно времени и сил. Но какие масштабы открываются, Юра. какие перспективы! Вы ведь знакомы с нашей спецификой: наперед предсказать все трудно, но… может и так повернуться, что Шаргорода вашего окажется мало.

– Это масштабы не для архитектора, – Зискинд встал. – А перспективы… вам, конечно, виднее, Валерьян Вениаминович, советовать не дерзаю – но мне от этих перспектив почему-то сильно не по себе.

И Корнев был поражен, узнав, что Зискинд увольняется, примчался в его кабинет в АКБ:

– Юра, что вы затеяли, верить ли слухам? О другом я бы подумал, что мало зашибает, стал бы совращать прибавками… но вы же человек идеи, я знаю. В чем дело? Неужели выволочка на НТС так вас сразила?

– Александр Иванович, только не пытайтесь на меня влиять, – поднял руки архитектор. – Вы правы, я человек идеи – и ухожу по идейным соображениям.

– Я и не пытаюсь, просто мне как-то грустно, тревожно: Юрий Зискинд, один из основателей и столпов нашего дела, бросает его… Что же тогда прочно в этом мире? Поделитесь вашими идейными соображениями – может, и я проникнусь и уйду.

– Вы не уйдете, Саша, вам незачем уходить: все идет по-вашему.

– По-моему, вот как! А если бы шло не по-моему, я бы уволился?

– Александр Иванович, – Зискинд передвинул стул, сел напротив главного инженера, – мы с вами одного поля ягоды: мастера дела, любители крупного интересного дела, рыцари дела, можно сказать. Давайте напрямую: если бы вашим занятием было проектирование и строительство, разве вы не сочинили бы сверхпроект типа Шаргорода?

– М-м… не знаю.

– Не хотите согласиться, потому что ваше дело не проекты, а Шар и башня: гнать все вверх, осваивать, подчинить своей мысли и воле как можно больше. Валерьяна Вениаминовича судить не берусь, у него цель может быть обширнее, с креном в познание, – но у вас, Саша, именно такая. И мой совет (вы его не примете, но хоть запомните): не стремитесь туда, в ядро, в MB. Гоните вовсю прикладные исследования, осваивайте Шар… но к мерцающим Галактикам вам лучше не соваться. Как и мне.

– Почему?!

– Да и потому… не знаю, смогу ли передать чувства, какие вчера испытал, когда видел на экранах и в натуре эти светлячки – и вдруг понял, что они такие миры, как и наш! – Юрий Акимович заволновался, говорил сбивчиво. – И… чирк – и нет, растворился в темноте. Понимаете, это знание не для нас!

– Вот тебе на! А для кого?

– Ну… может быть, для тех, из Шаргорода, из десятого поколения. А то и из сто десятого.

– А нам что же, почву для них унавоживать? Нет, хватит. Они сидели друг напротив друга – два южанина, два крепких парня, знающих и любящих жизнь.

– И эта гипотеза Любарского, – продолжал Зискинд, – жизнь, мир – турбуленция, вихрение на потоке времени… и все?

– Юра, разве это первая гипотеза о происхождении миров?

– Нет, все прежние были не то: там через химию, излучения, поля, частицы… сложно. И всегда оставалась приятная уму лазейка. что оно, может, и правильно, но правильно в том смысле, чтобы выучить, сдать экзамен, получать стипендию – а к жизни мало касаемо. Планеты и звезды одно, а мы, люди, – совсем другое. А здесь выходит, что все одно: и Галактики, и атомы, и человек. Теперь ему не отвертеться.

– Ну, Юра, знаете!.. А надо отвертеться? Надо вилять, прятать голову в песок от факта, что мы – материя, что мир наш конечен, смертен? По-моему, это немужественно. И вы, получается, уходите… или, прямо сказать, даете тягу – от возможного разоблачения иллюзий? Пусть серьезных, но ведь все-таки заблуждений– так, Юра?

– Мне нравится моя жизнь, Саша, – помолчав, тихо сказал Зискинд, – такая, как есть, со всеми ее иллюзиями. В этой жизни с иллюзиями я занимаю неплохое место. И вы тоже. Неизвестно, каково это место на самом деле, в жизни без иллюзий. И ваше – тоже. Вы напрасно храбритесь. Хотел бы ошибиться, но боюсь, это знание больно вас ударит.