Джефф Вандермеер - Борн

– Не указывай мне! – закричала я. – Что ты вообще такое?

Он начал спускаться со стула.

– Не приближайся! Стой, где стоишь! – Я точно пыталась словами заполнить пространство между нами.

– Иди отдыхай, – голос Борна вклинился между моими судорожными воплями. – Пожалуйста, успокойся. Не волнуйся. Поспи.

Борн тщательно обдумывал каждое слово, прежде чем использовать то или другое, видимо не зная, как их правильно сочетать.

– Поспать? – фыркнула я. – Как я теперь усну? Ты же со мной говорил!

– Я – Борн, – произнесло нечто, стоявшее передо мной. – Я говорю, говорю и говорю.

Сейчас речь Борна стала похожа на сладкозвучное бормотание, напомнившее о наших играх в прятки в последние несколько недель. Но откуда исходила эта речь? У Борна не было ни лица, ни настоящего рта.

– Это сон?

– Сон? – переспросил он.

– Как ты ушел от них?

– Них?

– Да, от них. От детей, которые на меня напали.

– Детей. На меня напали.

Затем, против моей воли, перед глазами у меня все поплыло: заработали крохотные биотехи в моем теле. Я попыталась сопротивляться, чувствуя, что сползаю вниз по стене, пока не уселась на задницу. Черви, похоже, тоже решили, что мне пора спать. Окружающее сделалось расплывчатым и смутным.

Через какое-то время я различила силуэт Борна, нависшего надо мной, и почувствовала, как по моим венам ползают черви. Вот я на кровати. Вот я на полу. Вот в гостиной. Бодрствую. Сплю. Нахожусь между сном и явью. В горячечном бреду никак не могу понять, приснился ли мне кошмар или все только начинается. Все воспоминания о прошлом, которое я пыталась забыть, всплыли на поверхность, а рядом стоит Борн, стоит и слушает. Я все ему рассказала. Даже такое, в чем не признавалась самой себе. То, что всегда хранилось под спудом и над чем у меня не было власти.

Тогда я не могла этого знать, но то, что я доверилась Борну, вероятно, спасло мне жизнь.

Прежде все было иначе. Прежде у людей были дома, родители и школы. Города помещались в государствах, а в тех государствах имелись правительства. Люди путешествовали ради приключений и отдыха, а не ради выживания. Но к тому времени, когда я выросла, первоначальный смысл этих слов сделался дурной шуткой. Незаметно для нас скольжение стало свободным падением, а свободное падение закончилось адом, в котором мы варились как призраки в мире с привидениями.

Прежде, когда мне было лет восемь или девять, я хотела стать писательницей, во всяком случае, не беженкой. И не траппером. Не мусорщицей. Не убийцей. Мои тетрадки заполняла нескончаемая писанина. Стихи о том, как сильно я люблю море. Собственные переложения сказок. А также сцены из романов, которые я так и не закончила и уже не закончу. Борн вполне мог быть героем тех детских фантазий. Моим воображаемым другом.

Наверное, именно поэтому я и рассказала ему о своем прошлом даже то, что никогда не рассказывала Вику, так же как Вик не говорил со мной о картинке из телескопа, тайной истории города и биотехах-наутилусах. Хотя не исключено, в тот момент я готова была раскрыться перед кем угодно.

Я родилась на острове, который был уничтожен не войной или болезнью, а морем. Мой отец был политиком, членом совета, управлявшего крупнейшим островом архипелага. В свободное время он любил рыбачить и мастерить всякие штуки. Коллекционировал старинные морские карты и отыскивал в них ошибки. У него была лодка «Черепаший панцирь», которую он построил сам. Познакомившись с моей мамой, он часто приглашал ее на «плавучий пикник», увозя чуть ли не за горизонт.

– Должно быть, я ему доверяла, – поясняла мать, рассказывая мне эту историю. – Сильно доверяла, раз позволяла уплывать бог знает куда.

Моя мать тоже родилась на острове, однако ее предки приплыли сюда издалека, с самого материка. Когда мать с отцом поженились, вышел большой скандал: такого брака еще никогда здесь не случалось. Именно из-за того скандала я и получила свое имя, Рахиль: оно не принадлежало ни одному, ни другому роду. Являлось компромиссом.

Мама была детским врачом. Она легко улыбалась и смеялась, может быть, слишком легко, поскольку смеялась, даже когда волновалась или огорчалась. Я часто замечала, как отец внимательно смотрит на нее, очевидно пытаясь понять разницу. Мама обожала пряную кухню своих предков и любила клеить модельки кораблей. Она вечно подсмеивалась над моим отцом, который использовал ее модельки для строительства настоящих лодок. Делал полноразмерные образцы из зубочисток. Оба они любили читать, и я росла в окружении книг.

У нас было все, что нам хотелось, и даже больше. Мы хорошо знали, кто мы такие. Но поднимающегося моря нам было не остановить, окрестные островки, один за другим, исчезали в пучине. Прежде, стоя ночью на берегу, мы могли видеть их огни в подзорную трубу, а потом огни пропали. Что произошло, нам было прекрасно известно, но после этого мы убрали подзорную трубу подальше.

Когда мне исполнилось шесть, мы покинули остров, став беженцами. Я помню эту историю потому, что родители рассказали ее мне, когда я подросла. Они продолжали рассказывать мне истории, несмотря на то, что мы оставались беженцами, перебирающимися из лагеря в лагерь, из страны в страну, в попытке обогнать распадающийся мир. Вот только мир разваливался сразу везде.

Я мало что помнила о лагерях. Всепроникающая грязь, превращавшаяся в слякотную хлябь под ногами тысяч людей. Плотные тучи комаров, из-за которых приходилось всегда держать рот на замке. Невыносимая жара, сменявшаяся невыносимым же холодом. И повсеместная тенденция устраивать заборы и сторожевых собак куда лучше, чем тенты для беженцев. Новые бумаги, о которых нужно было хлопотать, старые бумаги, которых вечно оказывалось недостаточно. Помнила, как нам скармливали отходы производства биотехов, как перестали работать сотовые телефоны и все такое прочее. Постоянную пустоту и непреходящий голод. То, как постоянно простужалась и температурила. Людей снаружи и охранников, которые были такими же, как мы, и я не понимала, почему они – снаружи, а мы – внутри.

Но я не забыла и то, как смеялись родители, показывая мне вещи, напоминавшие о доме. К тому времени я достаточно повзрослела, чтобы понять их ценность. Альбом с фотографиями, церемониальную чашу, которую отец захотел забрать во что бы то ни стало, украшения матери, собственноручно сделанные ею. Каждый раз, когда мы снимались с места и переезжали, начиная все с нуля, отец тут же принимался за дело: ставил палатку, заборчик, разбивал огородик. Мама, внося свою лепту, лечила больных, хотя страны, в которых мы жили, не признавали ее диплом. Было ли это самоотверженностью? Они боролись за свою жизнь, за сохранение своих личностей. Так что, пожалуй, самоотверженностью тут не пахло, но пользу людям приносило.