Уолтер Тевис - Пересмешник

– Ладно, – сказал мужчина. – Войди в купель.

Я шагнул через бортик в воду. Она оказалась холодной. Теперь я разглядел, что в этом фонтане на дне выложена исполинская рыба, вроде той, что я нашел и съел на берегу: серебристая рыба с плавниками и жабрами. Вода доходила мне до колен, одежда вымокла от брызг. Мне было холодно, но хорошо.

Я смотрел на огромную рыбу, на которой стоял, и тут подошли те двое. Мужчина нагнулся и зачерпнул двумя руками воду. Потом я ощутил его раскрытые руки у себя на голове. Вода лилась по моему лицу.

– Крещу тебя в имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – сказал мужчина.

Женщина положила мне на макушку свою большую мягкую ладонь.

– Аминь и благодарение Господу, – тихо проговорила она.

Мы вылезли из фонтана. Я ждал, вместе с мужчиной, собаками и Барбоской, а женщина ушла в «Сирс» и скоро вернулась с полотенцами. Мы вытерли ноги, обулись и молча пошли дальше.

Ощущение легкости усилилось. Я чувствовал себя и отрешеннее, и в то же время больше в настоящем. И окружающее, и то, что во мне, воспринималось одинаково четко и ясно. Я знал, что пересек невидимую черту, которая ждала меня с самого ухода из Огайо, и теперь вступил в некие символические края, где жизнь моя легка, «как перышко на ладони около глаз», и где важно одно: мой опыт, мое собственное, незамутненное наркотиками восприятие. И если за это придется погибнуть в Озере огня, то цена приемлема.

Сейчас, записывая это, я думаю: не то ли самое ощущали люди, которые решились на самосожжение? Но они были накачаны наркотиками. И не умели читать.

Действует ли крещение? Правда ли есть Святой Дух? Мне в это не верится.

Мы молча вернулись к лестнице. Свет у нас за спиной погас, музыка умолкла, фонтаны выключились.

С лестницы я в последний раз оглянулся на огромный и пустой торговый центр, на его гаснущие люстры и освещенные витрины, ждущие покупателей, которые никогда не придут, на последние струйки фонтанов. Печальное достоинство чувствовалось в этой большой и чистой пустоте.

Мужчина и женщина вывели меня наружу, где уже вечерело, и так же молча повели к одному из больших зданий рядом с обелиском. Здание выглядело официальным, трава перед ним была подстрижена, никакого бурьяна и сорняков. Мы обошли его. Я увидел сад и пристроенное снаружи черное деревянное крыльцо, как в «Рождении нации».

Мы вошли, и я очутился в большом помещении с высоким потолком. Человек тридцать, все одетые очень просто, молча сидели вокруг огромного деревянного стола, как будто ждали меня. Они молчали все время, когда мужчина с женщиной вели меня через комнату и в обход стола. Тишина стояла как в интернатской или тюремной столовой.

Мы прошли узким коридором в другую, такую же большую комнату, где стояла кафедра и, лицом к ней, ряды деревянных стульев. За кафедрой был телеэкран во всю стену, выключенный.

Бален подвел меня к кафедре. На ней лежала большая черная книга, и хотя буквы на обложке совершенно стерлись от времени, я не сомневался, что это Библия.

Легкость и сила, которые я ощущал в торговом центре, совершенно меня покинули. Я неловко стоял, разглядывая тихую старую комнату, потертые деревянные стулья, портреты Иисуса Христа на стенах и телеэкран. Постепенно люди из соседнего помещения начали входить и усаживаться на стулья, по двое, по трое. Они по-прежнему молчали и глядели на меня с робким любопытством. Все они были в джинсах и простых рубашках, некоторые мужчины – бородатые, как я, хотя преобладали бритые. Я смотрел на них с некоторой надеждой, думая увидеть молодых, но нет: тут не было никого моложе меня. Одна пара, очевидно влюбленные, держалась за руки, однако, судя по лицам, обоим было за сорок.

Когда все сели, Эдгар Бален встал, раскинул руки ладонями вверх и громко провозгласил:

– Братья!

Все внимательно посмотрели на него; влюбленные разжали руки. Почти все сидели парами, только во втором ряду я приметил одинокую женщину примерно моих лет. Она была высокая и одета, как все, очень просто: фартук поверх джинсовой рубашки – но удивительно хороша собой. Несмотря на волнение, я внимательно ее разглядывал, насколько мог делать это незаметно. Чем дольше я смотрел, тем больше убеждался, что она и впрямь красавица. Приятно было глядеть на нее и отвлекаться мыслями от того, что я пережил у Озера огня, и от неведомого будущего. Я чувствовал, что самое страшное в любом случае позади, и осторожно позволял себе думать об этой женщине.

Ее светлые волосы немного вились, кожа, несмотря на грубую одежду, была очень белая и ровная. Большие светлые глаза смотрели из-под высокого умного лба.

– Братья! – говорил Бален. – Все вы знаете, что для семьи это был хороший год. Мы не воевали с соседями, и милостью Божьей великий торговый центр по-прежнему дарил нам изобилие плодов земных. – Он склонил голову, протянул руки вперед и вверх. – Помолимся.

Сидящие тоже низко склонили головы, кроме женщины, за которой я наблюдал, она опустила подбородок лишь самую чуточку. Я, чтобы не рисковать, тоже нагнул голову. Я видел такие собрания в кино и знал, что главное на них – кланяться и молчать.

Бален начал говорить, думаю, заученную наизусть ритуальную молитву:

– Господи, сохрани нас от радиационного загрязнения ныне, и присно, и во веки веков. Избави нас от детекторов. Даруй нам Твою любовь и убереги нас от греха индивидуализма. Молимся во имя Иисуса Христа. Аминь.

При словах «грех индивидуализма» я невольно вздрогнул. Это противоречило всему, чему меня учили, и все же мне почудилось во фразе что-то глубоко правильное.

Сидящие заерзали, кто-то кашлянул, и все подняли голову.

– Господь заботится о Баленах, – продолжал он уже более обычным голосом, – и обо всех семи семействах из городов на равнине.

Тут он ухватился за кафедру и подался вперед (я впервые заметил, какие у него руки: маленькие, белые, почти женские) и продолжил тихо:

– И возможно, Господь послал нам истолкователя своего слова или даже пророка. Чужак явился средь нас, на моих глазах прошел испытание огнем и выказал знание о Господе.

Теперь все уставились на меня. Несмотря на то спокойствие, которое я вроде бы испытывал, мне сделалось не по себе. Никогда на меня не смотрело столько людей. Я понял, что краснею, и внезапно пожалел, что тут не действуют старые правила личного пространства, запрещающие людям таращиться друг на друга. Сидящих было человек тридцать – и все смотрели на меня с неприкрытым любопытством или подозрением. Я сунул руки в карманы, чтобы унять дрожь. Барбоска терлась о мои ноги, и на долю мгновения мне захотелось, чтобы и она исчезла, перестала меня замечать.

– Чужак сказал мне, – продолжал Бален, – что он – носитель древнего знания. Что он – чтец.