Уолтер Тевис - Пересмешник

На многих лицах отразилось изумление. Все уставились на меня еще более пристально. Женщина, на которую я смотрел, подалась вперед.

Бален картинно махнул в мою сторону рукой и сказал:

– Подойди к Книге Жизни и читай из нее. Если умеешь читать.

Я старался держаться спокойно, однако сердце у меня бешено колотилось, а колени дрожали. Столько людей в одном месте! Я ждал чего-то подобного, но когда это случилось, как будто превратился в себя прежнего – до Роберто и Консуэлы, до Мэри Лу, до тюрьмы, побега и моей новой мятежной самодостаточности. Даже преподавателем, читая лекции о контроле над сознанием, которые затвердил на память и много раз повторял, я нервничал в присутствии больших групп из десяти-двенадцати студентов. А ведь они были обучены, слушая, не встречаться со мной глазами.

Кое-как мне удалось пройти несколько шагов до кафедры, где лежала книга. При этом я чуть не споткнулся о Барбоску. Бален отступил в сторону и сказал:

– Читай с начала.

Я дрожащими руками открыл книгу, радуясь, что могу уткнуться взглядом в нее и не смотреть на людей. Долго и молча я смотрел на страницы. На них был напечатан текст, но буквы почему-то не складывались в слова. Некоторые были слишком большие, другие слишком маленькие. Я понимал, что смотрю на титульную страницу, но мозг никак не хотел включаться. Я просто смотрел, и все. Каким-то образом я понимал, что язык не иностранный, однако буквы никак не обретали смысл. Они были просто черными значками на желтой странице. Я уже не трясся, а, наоборот, окаменел. Это продолжалось невыносимо долго. Страницу на дубовой кафедре вытеснил образ желто-оранжевого огня в бездне под торговым центром: ядерного пламени, которое меня испепелит. «Читай», – приказывал я себе. Но ничего не происходило.

Бален шагнул чуть ближе ко мне. Я чувствовал, что мое сердце сейчас остановится.

И внезапно звонкий женский голос произнес:

– Читай книгу. Читай ее нам, брат.

Я поднял голову и увидел, что говорит высокая красивая женщина, которая сидела одна. Теперь она смотрела на меня с мольбой.

– Ты справишься! Читай нам.

Я снова глянул на книгу. И внезапно все стало просто. Большие черные буквы почти на всю страницу сложились в слово «Библия».

Я прочел его.

Дальше маленькими буквами было написано:

«Адаптировано для современного читателя».

А в самом низу страницы:

«Библиотечка сокращенных книг „Ридерс дайджест“, Омаха. 2123».

Больше на этой странице ничего не было. Я перевернул ее и, уже спокойнее, начал читать следующую:

– Моисей, Книга Бытия. Сперва Бог создал нашу планету и небо, но планета была бесформенной, и на ней никто не жил. И было темно, пока Бог не сказал: «А зажжем-ка свет!» И стало светло.

Я читал уже без усилий и волнения. Это была совсем не та Библия, что я читал в тюрьме. Но та была гораздо древнее.

Дойдя до конца страницы, я поднял взгляд.

Красивая женщина, чуть приоткрыв рот, смотрела на меня широко распахнутыми глазами. На ее лице было не то изумление, не то обожание.

На сердце у меня снова был полный покой. И внезапно я почувствовал себя таким усталым, таким выжатым, что положил голову на кафедру и закрыл глаза. В голове не осталось ничего, кроме слов:

Стулья заскребли по полу. Потом раздался звук удаляющихся шагов – мужчины и женщины в прежнем молчании уходили из комнаты, – но я так и не поднял голову.

Наконец мне на плечо мягко легла сильная рука. Я открыл глаза и увидел того самого старика, Эдгара Балена.

– Идем со мной, чтец, – сказал он.

Я только смотрел на него.

– Чтец, ты прошел испытание. Ты крещен. Ты избавлен от огня. Тебе надо отдохнуть.

Я вздохнул и сказал:

– Да. Мне надо отдохнуть.

Так из заключенного я стал «чтецом» в группе христиан, своего рода церковнослужителем. С тех пор я много месяцев подряд читаю им из Библии по утрам и вечерам, а они молча слушают. Я читаю, а они слушают, и никто не говорит ни слова.

Сейчас, когда я пишу это у себя дома в Перекоре, один, в безопасности и сытый, мне трудно ощутить всю странность моей жизни у Баленов. Во многих смыслах мои воспоминания о Мэри Лу и о немых фильмах ярче и ближе к яви, хотя мне скоро идти на вечернее чтение. Сегодня, после утреннего чтения, я писал весь день. Сейчас остановлюсь, покормлю Барбоску и выпью стакан виски. Завтра попробую закончить этот новый отчет о моей жизни. И рассказать печальную историю Аннабель.

В тот первый вечер старый Эдгар отвел меня в комнату на втором этаже и оставил спать. В комнате были две кровати с изголовьями из медных трубок, как та, на которой умирал старик в кино, где часы остановились и собака горевала. Я разулся и лег на кровать в одежде, а Барбоска запрыгнула на покрывало, свернулась у меня в ногах и тут же уснула. Я ей завидовал. Несмотря на мою усталость и на то, что постель была самая удобная в моей жизни: с толстым матрасом и огромным одеялом в цветочек (на розовой подкладке я нашел бирку: «Одеяло пуховое, „Сирс“, товар высшего качества»), мне не спалось. Слишком много всего было в голове. Усталость обострила чувства, и я, лежа в темноте, с неестественной четкостью видел события прошлого. Это отчасти походило на управление сознанием, которое я преподавал в Огайо: яркие галлюцинаторные образы, только без помощи наркотиков, и я ими совсем не управлял.

Я видел Мэри Лу, как она читает на ковре, видел пустые лица пожилых студентов на моем семинаре в Огайо, как они сидят, опустив глаза, в джинсовых университетских мантиях, бездумные и безмятежные, видел проректора Споффорта, высокого, умного, пугающего, чернокожего и совершенно непонятного. Я видел себя ребенком посреди двора перед детским спальным корпусом интерната. Меня выставили на позор на день за нарушение личного пространства, потому что я поделился с другим ребенком своей едой. По правилам наказания я должен был стоять неподвижно, а каждый ребенок, проходя через двор, трогал меня: трогал мое лицо, руки, грудь. Я внутренне сжимался от их прикосновений, щеки горели от стыда.

Потом я увидел индивидуальный спальный бокс (первое свое спальное место, которое помню), узкую, жесткую монашескую кровать, фоновую музыку из звуконепроницаемых пермопластовых стен, индивидуальный коврик на полу, где я молился перед сном: «Пусть директора помогут мне расти внутренне. Пусть я через наслаждение и безмятежность приду к нирване… Пусть меня не коснется ничто внешнее…» И мой индивидуальный телеэкран во всю стену, которому я учился отдаваться целиком, на долгие часы уходя из моего детского тела. На сверкающей голографической поверхности мелькали радостные и приятные образы, а тело было нужно лишь для того, чтобы снабжать мозг химическими веществами для пассивной отключенности. Таблетки с этими веществами я принимал по сигналу телевизора, когда загорался лиловый сопорный свет.