Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

— Я понимаю, доктор, конечно.

— Да перестаньте! Поймите, я художник и больше ничего!

— Раз художник, то уже не ничего. Но я понимаю. Я бы и не хотела говорить, так ведь и не скроешь: знакомые смотрят на нас с мужем, видят, спрашивают.

— Скажите, на курорте были.

— Таких курортов не бывает. Если бы такой боржом или нарзан, чтобы попить — и вот так, как с нами, то знаете, что бы стало?

— Вот я и боюсь, чтобы здесь такого не было.

— Я понимаю. Так, значит, сестре надеяться?

— Конечно, пусть надеется. Вот освобожусь, отдохну немного.

Реброва уже совсем было вышла, но приостановилась в дверях.

— Эх, доктор…

— Да не доктор!

— Эх, художественный вы доктор! Раньше бы меня срисовали! Я бы, может, в кино!.. Или отхватила бы себе — не моему Реброву чета… Хотя, может, и сейчас… Нет, поздно, наверное.

И пошла, излучая благодарности, словно закутанная в серебристый плащ. Но серебристое поле вдруг вспарывали алые молнии — следы внезапных страстей… Андрей подумал, что эффекты от его портретов все же не так однозначны, как ему показалось, и что вылечивать колиты и камни легче, чем души, потому что души человеческие попадаются таких фантастических очертаний, что формы их и свойства ни в каком учебнике не опишешь… Да ладно, надо работать.

Андрей, поднимаясь в мастерскую, немного опасался: чего он вчера понаписал при вечернем свете? Но оказалось, не испортил: отношения взял верные, можно было продолжать. И опять он чувствовал то же сопротивление, опять так же трудно шла кисть, а когда наконец изнемог и прервался, опять появилось чувство, что в правой руке кровь газированная. И даже небывалая слабость в пальцах. Но зато портрет получался! Уже видно было, что получался! Хотя и двигался гораздо медленнее, чем предыдущие. Из-за сопротивления, надо понимать.

Андрей сидел перед портретом Аллы — расслабленный, в приятном изнеможении — и думал о том, сколько благодеяний он сможет сделать. Должен сделать! Вылеченные недуги — это всего лишь побочный продукт, главное — исправление характеров, духовное очищение. Ведь это вопрос вопросов — духовное очищение! Избавлять отдельных людей от жадности, от страха, от ненависти — это значит уменьшать общий уровень жадности, страха и ненависти во всем человечестве. Ну, один он может мало. Но если со временем удастся раскрыть секрет, научить других — и если возьмутся все художники, вообще все искусство, тогда постепенно сомкнется и зарастет прошедшая через мир трещина? Сомкнется ли, зарастет ли? По крайней мере, Андрей сейчас в это верил. «Я царь, я раб, я червь, я бог!»

А внизу, в квартире, суетилась необычайно воодушевленная Алла.

— А у нас гость! Вот, ты-то никогда не подаришь! — И она подняла, как спортивный кубок, обильный букет гладиолусов, уже водруженный в довольно-таки нелепую деревянную вазу — трофей тестя, добытый где-то под Холмогорами. Цветам было тесно, они мешали друг другу, приминали лепестки. Андрей такие букеты называл вениками.

В комнате сидел Никита Панич.

При появлении Андрея Панич вскочил, стал суетливо здороваться, одновременно правую руку протягивая, а левой доставая из кармана плоскую бутылку коньяка.

— Значит, каждому свое, — довольно-таки неприветливо оказал Андрей, — женщине цветы, мужчине коньяк.

— Да вы уж… Ну как же… Не с пустыми же руками…

Он весь был какой-то жалкий: мерцающий, бледно-зеленый. И пришел не просто вручить цветы и коньяк, не просто приятно провести время — пришел с целью, с просьбой. Деньги, что ли, занимать? Неужели и до него дошли легенды о невероятных заработках Андрея?

— Садитесь. — Андрей не знал, о чем говорить с гостем. Подумал и спросил с некоторой натугой: — Как ваша работа? Что-нибудь интересное реставрируете?

— У нас всегда интересное, — оказал Панич, но почему-то без воодушевления. — Сейчас идет мебель ив Юсуповского дворца, фарфоровый гарнитур — слыхали? Многие, кто видел, думают, что и правда весь из фарфора, сесть страшно, а он на самом деле внутри деревянный.

— Я не видел никогда, к сожалению.

Андрей и в самом деле почувствовал внезапное сожаление, хотя минуту назад не думал ни о каких дворцовых гарнитурах. А надо все увидеть, всему удивиться — хотя бы сначала здесь, в Ленинграде.

— Увидите. Вот закончим, — все так же вяло пообещал Панич.

Больше Андрей не знал, о чем спрашивать. Затянулась пауза. Зашла бы Алла. Но она творила на кухне гостевой вариант обеда. Как сказал однажды Витька Зимин: «Жратва в экспортном исполнении».

Видно было, что Панич собирается с силами: сейчас выскажет свою просьбу. И ведь не поверит, что никаких тысяч Андрей не загребает, подумает, что жадничает. Ну и пусть думает.

— Вы знаете, мне рассказал Зимин… Он-то сам не знает: верить или не верить? А я сразу!.. У меня идея — может, помните, я говорил, что не могу представить себе новый стиль. Это меня все время мучает: все только повторитель да имитатор — тень мастеров прошлого. И вдруг идея: что если не золотить, а под платину — представляете?! Сразу другое восприятие материала! И можно другие мотивы разрабатывать. Брезжит что-то географическое: очертания материков и одновременно силуэты каких-то животных — дельфина в океане или тигра на фоне треугольника Индии. Все пока только брезжит, но я чувствую, в платиновом стиле это будет возможно, не покажется смешным! Свое, а не повторение!.. Так вот у меня к вам огромная просьба: напишите мой портрет!

Вот так поворот! Просьба-то просьба, да совсем не та оказалась просьба!

— Я не понял связи с вашим замыслом. А гарнитур на самом деле может выйти оригинальным! Гарнитур-а́тлас, и на каждом кресле страна.

— Да-да! А связь прямая: я вам сейчас так рассказываю — почти уверенно, а на самом деле я не могу, не решаюсь взяться. Сам себя расхолаживаю, сам над собой смеюсь. Мне нужна вера в себя. Напишите мой портрет! Чтобы я решился, поверил себе! Всю жизнь такое мое мучение: а смогу ли? Куда мне! Другие получше меня не могут… Я вам, как на исповеди.

— И вы думаете, портрет…

— Да! Я как только услышал… Это же у меня тоже болезнь!

— А что если вам взять да начать работать? Резать то, что задумали? Начнет получаться, появится уверенность.

— Нет! Я уже пробовал. Нет, не могу. Не работа, а самоедство. Я вас очень прошу: для меня жизнь решается! Я понимаю, это большой труд. Я заплачу.

Ну вот — за один день вторая просьба. Начинается. И отказать Паничу еще труднее: не от камней в почках просит лечить. Но что делать, если завтра будет двадцать просьб?

— Прежде всего у меня к вам тоже просьба: никому больше обо всем этом не рассказывайте — о том, будто бы я могу… Ну, словом, обо всем этом. А по поводу вашего портрета — я постараюсь, но через некоторое время. Я сейчас уже работаю, да еще вперед обещал. А два сразу писать не могу. Так что только если вы согласитесь подождать.