Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Молодой гений уселся, осмотрелся и сразу задал бестактный вопрос:

— Вы левша?

Вот так. Жена чуть не за десять дней не удосужилась заметить, что у Андрея не действует рука, друг заходил — тоже не до того ему. А этот отчужденный теоретик с высокими залысинами и бледными губами все разглядел сразу — Андрей еще не успел взяться за кисти.

— Да, если не возражаете.

— Чего мне возражать. Просто я считаю, что левши — одно из проявлений нестабильности человека как вида и, следовательно, продолжающейся эволюции человечества.

— Если я проявление эволюции, то лестно.

— Как мне себя вести? Сидеть совсем неподвижно? Я, знаете ли, никогда еще не заказывал своих портретов.

— Ну зачем же неподвижно. Держитесь естественно. Разговаривайте. Расскажите, например, о своей работе. Вы ведь выдвинули какую-то новую теорию в физике? Изложите, если, можно, доступно моему разумению.

Андрея мало интересовала теория молодого гения. Но когда тот станет рассказывать, то поневоле увлечется, появится живое выражение вместо этой маски.

— Все можно изложить доступно. А чего нельзя — то обычно шарлатанство.

— Вот и давайте.

Пока здоров, здоровья не замечаешь. Такое простое и каждодневное действие: выдавить краски на палитру. Повторяется с неизбежностью утреннего умывания. А с одной рукой становится целой проблемой. Андрей, злясь на омертвевшую руку, отвинчивал крышки у тюбиков — очень это трудно однорукому! — а теоретик между тем читал целую лекцию:

— Прежде всего нужно уточнить, моя это теория или не моя. В современной науке это каждый раз сложный вопрос. А этика требует. Всегда найдется эрудит, который заявит: «Еще Аристотель…» или: «В переписке Декарта… В архивах Макса Планка…» Так вот, что-то такое было еще у Циолковского. Но разница в том, что у него на жюльверновском уровне, а у меня уже, пожалуй, вполне строгая гипотеза. Если считать, что строгость гипотезы пропорциональна количеству в ней математики. У меня математики на целого Лобачевского. Но для вас я ее, естественно, опущу. А речь идет о новом взгляде на эволюцию вселенной. О том, что человек — не плесень, зацветшая на маленькой провинциальной планетке, а главный фактор космической эволюции. Видите ли, я убежден, что человек — не венец творения, а как раз наоборот: мы находимся еще только в самом начале эволюции. Живая материя, а теперь вот мыслящая — такие же равноправные физические состояния вещества, как плазма или твердое тело. В этом суть: мы, наш мозг, — не какое-то особое биологическое царство, а закономерное физическое состояние вещества, так же как одинаково закономерны лед, вода и пар. Так вот, человек неизбежно будет расселяться во вселенной, масса мыслящей материи будет колоссально расти, и в какой-то критический момент — тут у меня всякие заумные вычисления — произойдет скачок! Ну для понятности вспомните о критической массе урана. Итак, произойдет скачок — и целая галактика станет мыслящим объектом, единым сверхсуществом, если хотите. Ну а постепенно этот процесс захватит другие галактики, всю вселенную. Конечно, единичное сознание при этом растворится в общем. Впрочем, если вас это пугает, то произойдет сей интеллектуальный взрыв достаточно нескоро.

Все-таки рассуждения молодого гения неожиданно заинтересовали Андрея, так что он даже невольно задал вопрос:

— А какой смысл во всем этом?

— Что значит «какой смысл»? Это не вопрос. Я считаю, что это неизбежный путь эволюции вселенной, так же как известны и неизбежны, скажем, пути эволюции звезд. Так можно спросить: а какой смысл в появлении красных карликов? Хотя и смысл вполне явный: преодоление тех законов термодинамики, которые нам пророчат победу энтропии, или, как иногда выражаются, «тепловую смерть вселенной». А сверх этого — нечто необычайно яркое, грандиозное, чего мы сейчас и вообразить не можем. Ну, вроде как муравей абсолютно не может вообразить духовной жизни человека — и объяснять ему бесполезно.

Андрей улыбнулся, представив, как Владимир Вирхов, блистая залысинами, вот в такой же академической манере читает серьезному, жаждущему знаний муравью лекцию о духовной жизни человека. Но спросил серьезно:

— Скажите, а как вы с вершины громадного космического сознания смотрите на отдельных теперешних маленьких людей?

— Требовательно. Я не люблю, когда они маленькие и удовлетворены своей малостью. Я уважаю человека, у которого вижу стремление к своему высшему достижению — в любой области. К своему мировому рекорду, скажем так. Потому что мировые рекорды и есть двигатели эволюции.

Андрей поколебался, но все-таки спросил и дальше — собственное положение давало ему право:

— Простите, что я касаюсь раны, но все же: как тогда отнестись к вашей болезни? Вот вы стремитесь к своему рекорду и во многом преуспели — и вдруг такая болезнь, при которой можно и не дожить до сорока…

Вирхов перебил — и холодная ирония чем-то напомнила Аллу:

— А меня-то уверяли, что ваш метод гарантирует излечение.

— У меня нет метода, я просто пишу портрет. Надеюсь, он окажет на вас хорошее влияние — он, а не я. Допустим, не было бы меня с моими портретами — не обо мне же речь: ведь сколько талантливых людей умирает, не дожив до своего рекорда. Мы сейчас рассуждаем теоретически.

— Теоретически это, конечно, досадно. Но знаете, я уже сейчас ощущаю себя отчасти клеткой рождающегося огромного целого. И свидетельствую: ощущение причастности к целому снижает для меня значение индивидуальной смерти.

— Совершенно искренне?

— Да, совершенно искренне.

Андрей и сам видел, что совершенно искренне.

— Ну, тогда подарите еще одним искренним признанием. По вашей теории, должно родиться грандиозное космическое сознание, в котором растворятся все наши личные самосознания — так вот, при всем этом вам все же хочется, чтобы эта теория носила ваше имя? Теория Вирхова — звучит ведь?

Вирхов засмеялся, но и смех у него выходил холодным, словно только что оттаявшим.

— Да, умеете вы ударить: прямо в солнечное сплетение. Конечно, на фоне космического сознания личное тщеславие выглядит смешно. Но раз уж просите, чтобы честно, признаюсь вам: грешен. Хочется и славы, и премий. Понимаю, что смешно, а все же хочется. Меня оправдывает только то, что до космического сознания еще очень далеко, по нашим меркам, как я вас и предупредил с самого начала.

— А вы не считаете, что уже сейчас какая-нибудь отдаленная галактика — единое мыслящее существо? Сверхсущество!

— По моим расчетам — нет. Вообще, по моим расчетам, появление жизни как нового состояния вещества — это такой пробой в неживой материи, который должен, первоначально произойти в одном месте и оттуда распространиться по всей вселенной. Как в растворе в одном месте образуется центр кристаллизации. Встречное распространение двух или нескольких сверхсознаний было бы очень опасно. К счастью, вероятность этого крайне ничтожна — тут опять-таки идут всякие расчеты. Стало быть, нам крайне посчастливилось, что пробой неживой инертной материи произошел именно на земле, и мы — его продукты.