Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Лоська укоризненно потрепал ладонью по крыльям.

— Ну-ну, атаман! Легко-то легко, но недостойно тебя!

А действительно — легко!

У меня имеется органический недостаток: я не курю и даже толком не пью — разве что сухое вино. И оттого во всевозможных компаниях часто чувствую себя одиноко. Даже женщины говорят пренебрежительно: «Ну что это за непьющий мужчина!»

И вот однажды, когда мы собрались по случаю пятилетия окончания школы, катастрофически не хватило водки, и меня как единственного трезвого послали за подкреплением. Я ходил час — и это был один из счастливейших часов моей жизни! Я вдруг стал как все — меня все понимали, и я всех понимал! Я испытывал чувство подлинного братства к таким же, толпящимся перед запертой ресторанной дверью и с надеждой взирающим сквозь корабельное стекло на подателя благ — швейцара. По ходу дела я узнал массу полезных вещей: что если не получится через швейцара, то нужно искать таксиста, который торгует по ночам по червонцу за полбанки. А еще неподалеку на шестой линии есть сестры, у которых всегда бормотуха по пятерке за фугас, но сестры уже напуганы милицией и к ним нужно знать петушиное слово — сам рассказывавший не знал, но можно было найти водопроводчика Мишу, который знает… Выручил все-таки швейцар, я спешил назад, гордый своим трофеем, а ко мне уже клеились какие-то девицы, чего никогда до сих пор не бывало.

Было искушение и выпить со всеми, продлить чувство приобщенности к мужскому братству, но пересилила привычка к трезвости, привычка к одинокости. Да и противная она на вкус — водка…

Костя и сам устыдился вырвавшейся полужалобы и поспешно отрекся от своей слабости:

— Да это я в порядке бреда, а ты уж всерьез!

«В порядке бреда» — это выражение занесла Дашка со своей биологической кафедры. Надо слышать, как важно она высказывает какую-нибудь гипотезу — в порядке бреда!

Лоська опустился в кресло и расслабился. У него дар: идеально расслабляться, как умеют только животные и йоги.

— Хорошо, особенно после угощений твоей матушки. Вообще хорошо так жить, когда забываешь, что бывают часы «пик», и думаешь, что автобус — это вроде большой «Волги»: все сидят, и каждый заказывает шоферу, когда остановиться.

Костя покраснел и ничего не смог ответить.

— Ничего, атаман, так и должно быть: бытие определяет… А про то, чтобы быть как все — это тебе захотелось для разнообразия; потянуло после ананасов на редьку.

Послышался сухой костяной стук в дверь. Гаврик, больше некому так стучать. Костя неловко вскочил с тахты — всегда из-за крыльев получается неловко — и открыл. Гаврик вошел, блистая не снятой еще повязкой.

— Чего это у него перевязь, как у генералов на старых портретах?

— Как у раненых: крыла у него больше нет. Вот он бы теперь все отдал, чтобы снова сделаться как все, но крылья не отрастают.

— Так уж устроено, атаман: убогие и увечные мечтают стать как все; а кто благополучно живет как все, тем бы подняться над. И никакого тут противоречия — диалектика.

Костя не стал спорить. Его покоробило, что Лоська рассуждает, вместо того чтобы спросить попросту, что с Гавриком. Нет, все-таки догадался:

— Что с ним такое, атаман? Несчастный случай? Налетел на высоковольтную?

— Попался браконьеру.

— Так и бывает, атаман: один гад испакостит так, что потом сто мудрецов ле исправят. Пальнул подонок — и после него вся медицинская академия не прирастит крыла. Это и страшно, что у подонков такая сила.

Косте почему-то стало досадно от этих слов, он возразил с вызовом:

— Какая сила?! Их меньшинство!

— Меньшинство, но все равно сила: сила творить непоправимые дела. От выстрела в твоего аиста до атомной кнопки. Говорю же: сто мудрецов не исправят.

Гаврик не понимал, о чем спор. Он расхаживал по комнате, кажется, вполне довольный тем, что находится в обществе, — не садился в пустое кресло, не просил есть.

Лоська был прав: сто мудрецов не исправят. Но Костя все-таки возразил, хотя сам понимал неубедительность своих слов:

— Ну видишь, Гаврик приспособился. И ничего.

— Вот настанет отлет, тогда посмотришь, какое получится «ничего»!

Заглянула Дашка. Раньше она всегда искала повод, чтобы заглянуть к брату, когда здесь Лоська, а Костя ее выпроваживал. А сегодня он готов был разрешить ей остаться под любым предлогом, но Дашка, оказывается, появилась вовсе не ради Лоськи. Она была смущена и почти что напугана:

— Слушай, там к тебе. Эти… ну про которых ты рассказывал… братья из одного дома.

— Серебряные братья?

Действительно неожиданность. Зато Лоська сразу сбросил свою расслабленность.

— Те самые, атаман?! Зови их скорей! Давно хотел взглянуть: обожаю всяких пустынников и анахоретов!

Если б не Лоська, Костя, наверное, не стал бы разговаривать с этой елейной публикой: пообщался однажды — и достаточно. Но раз Лоське хочется…

— Ну что ж, давай анахоретов.

Костя невольно поддался Лоськиному тону.

Сначала послышались равномерные шаги — в ногу они идут, что ли? И вошли — одинаковые, не братья — близнецы! Одинаковые рубахи навыпуск, одинаковые сапоги бутылками, промасленные волосы, расчесанные на пробор, квадратные бороды, как противни из духовки. Вошли, выстроились вдоль стены, разом поклонились в пояс, коснувшись пальцами пола, — ну прямо ансамбль балалаечников. Дашка тоже заскользнула внутрь, встала за креслом, но не за Лоськиным, за пустым. И Гаврик к ней прошагал туда же на всякий случай — от множества незнакомцев.

Хотя на вид серебряные братья были как близнецы, видно, был у них старший. Заговорил тот, кто вошел последним, замкнув шествие:

— Здравствуй долго, Константин Крылатый. Дошли мы до тебя с доброй вестью: знаем твоего кровного обидчика, что убил твою птицу. Знаем и представим тебе на суд.

Откуда они знают? Не то что браконьера — откуда вообще знают, что в Гаврика стреляли?

Почему-то хотелось противоречить серебряным братьям, и Костя быстро сказал:

— Гаврика не убили, только крыло пришлось ампутировать. Вон он прячется.

Но предводитель братьев возразил веско:

— Убили. Не до смерти, но убили.

Костя не нашелся, что ответить. В самом деле, почти что убийство: лишить аиста полетов.

— Мы знаем твоего кровного обидчика. Он и в тебя рад стрелять. За то, что летаешь.

Намек? Неужели и об этом тоже знают?! О вечернем выстреле, о дробинке в бедре, о том, как чудом не задело Дашку?!

— Знаем и представим тебе на суд. Он твой.

Костя почувствовал отвращение. Отчасти и испуг, но больше отвращение.

— Зачем он мне? Если он пойманный браконьер, надо в охотинспекцию, так, кажется?

— Что казенное наказание? Оно ему не кара. Накажут малыми деньгами.