Святослав Логинов - Свой мир

За всеми моральными проблемами совершенно не думалось, как птица может быть разумной, не та у неё голова, чтобы вместить соответствующий мозг, и как, вообще, может существовать разум на планете, где напрочь отсутствуют следы его деятельности. Впрочем, здешняя экология настолько необычна, что на неё можно списать что угодно, кроме желания залётного хищника жрать.

Вторая ночь также выдалась тёплой, а наутро птица прилетела.

Мощные крылья шумно шурхали по воздуху, а когда птица приземлилась, песок фонтаном брызнул из-под ног.

— Привет, Рики!

Казалось бы, после быстрого полёта голос должен быть запыхавшимся, но он звучал с прежней механической невозмутимостью.

— Я — Рихард, Рики — это ты, — фраза сорвалась с языка сама, прежде чем Рихард осознал всю её неуместность. Рики — так звала его мать, и юный Рихард Матвеев со всей мальчишеской непримиримостью ненавидел это беличье прозвище. И когда кто-нибудь, подслушав или сам придумав, называл его так, Рихард немедленно парировал: «Рики — это ты!».

— Рики — это ты… — произнесла птица с некоторым сомнением. Видимо, ей трудно было разобраться с местоимениями. — Рики — это мы!

— Рики — это мы, — согласился Рихард.

Опять нахлынуло ощущение вины за своё непригожее хищничество.

— Тебе просто хочется есть, — сказала птица. — Каши тебе мало. Идём. Или летим… — как правильно?

— Сейчас, к сожалению, «идём». Летать больше не могу.

— Прежде ты летал.

— Я не сам по себе летал. Для этого нужно специальное приспособление, особый предмет…

Клюв птицы звонко щёлкнул по котелку.

— Это предмет?

— Да. Только, чтобы летать, нужен другой предмет, много сложней этого. Он у меня был, но ушёл к траве.

— Смешно. У нас нет предметов. Но раз ты не можешь лететь, то пошли.

Птица вышагивала, высоко вздёргивая ноги, словно шла по мелководью. Рихард с ножом в одной руке и бывшим шлемом в другой с трудом поспевал за ней. Нахлобучить котелок на голову он не мог: жаль было остатков каши.

С поймы реки они вышли в степь. Совсем недавно Рихард летел над колышущимся океаном трав и представить не мог, что зелёные растения — единственное плотоядное существо в окружающем мире. Не хищники, а скорее санитары, утилизирующие всё отжившее или чуждое. Хотелось бы знать, как травка умудрилась переварить звездолёт, если даже титановая основа шлема оказалась ей не по зубам. Хотя, при чём здесь зубы? — зубов у травы нет, титановый котелок оказался ей не по корням или чем она там утилизирует…

— Вот, — сказала птица, останавливаясь. — Мясо для тебя.

На земле, на небольшой проплешине, почти лишённой растительности, какие случаются в тех местах, где долго пасётся стадо, лежал джейран (или антилопа?)… в общем, один из тех красавцев, среди которых Рихард прогуливался в самый первый день по прилёту. Животное было живо, оно подняло голову и взглянуло в лицо Рихарду.

Спокойный, чуть отрешённый взгляд существа, знающего, что его ждёт.

— Мясо, — повторила птица.

— Погоди, — ошарашенно выдавил Рихард. — Я же вижу, он всё понимает… Как его можно на мясо? Ведь он понимает, я правильно сказал?

— Понимает, — голос Рики оставался безучастным. — Всё живое наделено разумом, даже трава немножко понимает. Но тебе надо есть, а он старый и всё равно скоро уйдёт к траве. А так польза будет не только траве, но и тебе.

— Нет, ты что? Так нельзя. Это же людоедство, и не важно, что мы не похожи, мысль всюду одинакова, невозможно есть того, кто наделён разумом.

Где-то на задворках сознания мелькнуло воспоминание о детской сказочке, и Рики тотчас повторила его, как контраргумент:

— Колобок, колобок, я тебя съем.

Джейран лежал, кажется, не очень вслушиваясь в спор. Он был готов отдать свою плоть пришлому пожирателю, остальное его не интересовало. Наверное, эта жертвенность обусловлена отсутствием в здешнем парадизе борьбы за существование. Ничей зуб или коготь не угрожает жизни, всякий рождается, размеренно живёт и в свой срок не умирает, а уходит к траве.

— Я не знаю, как тебе объяснить… У меня просто слов таких нет. Изначально невозможно съесть того, кто подобен тебе самому. А разум — самое великое подобие живых существ… Погоди, Рики, я, кажется, понял, что надо делать. Я знаю, ты умеешь читать у меня в голове, понимать мысли, так загляни, прочти, может, ты поймёшь, о чём я так бессвязно говорю, — Рихард ударил себя по голове, даже не заметив, что рассёк лоб рукояткой ножа.

Птица невыносимо долго молчала, потом произнесла, как всегда, бесцветно, отчего сам собою родился менторский тон:

— Мне было непонятно, почему при таком способе питания вы не съели сами себя. Теперь понятно. У вас существует жёсткий императив, запрещающий пожирание себе подобных.

«Жёсткий императив», — сам Рихард никогда не употребил бы эти слова, хотя в принципе знал, что они значат. А полчаса назад Рики путалась в глаголах, именах и местоимениях. Видно не так просто длилось молчание.

— Пусть будет императив, я согласен. Иначе было бы бесчеловечно. Смешно, правда?

— Не смешно. Когда правильно, то бывает грустно или весело, но не смешно.

Рихард присел возле джейрана, погладил мягкий бок.

— Мы можем ему помочь?

— Зачем? Трава поможет, завтра или даже сегодня. А нам пора идти. Надо отыскать тебе полноценный заменитель мяса.

Полноценного заменителя мяса найти не удалось. Они долго бродили по мокрой пойме. Рики порой вытаскивала из раскисшей почвы какие-то коренья, перемалывала их клювом, производя громкой треск, точь-в-точь, как аист, прилетевший по весне на старое гнездовье. Кое-что давала попробовать Рихарду. Вкус у корней был жгучий и не слишком съедобный.

— Не сезон… — вздохнул Рихард.

Видимо, Рики покуда плохо разбиралась в идиоматических выражениях, потому что спросила:

— Что значит — не сезон?

— Значит, сейчас ничего подходящего нет, но потом, может быть, вырастет.

— Потом вырастет, — эхом откликнулась Рики.

К месту своих ночёвок Рихард вернулся с пучком ворсистых черешков, вкусом напоминавших ревень. Да и всё растение с лопушистыми листьями, было на ревень похоже. Растение показала Рики, сам Рихард не решился бы попробовать его: вид волосатых черешков не вызывал аппетита. Набрать местного ревеня можно было бы целую охапку, но Рихард уже усвоил нехитрое правило: не брать ничего больше, чем на один раз. Никакие запасы здесь не сохраняются, всё будет изничтожено травой.

Рихард сидел на стократ надоевшем песочке, счищал со стеблей мохнатую кожицу и хрустел кислой сердцевиной. Нужно было думать, что делать дальше, но думалось плохо. Не получалось вспомнить даже, сколько дней он провёл в костюме Адама на ладонях у травы. Может быть, он и сам потихоньку превращается в траву, чтобы в конце концов уйти к ней навсегда. Пока рядом Рики, ещё можно жить, а когда она улетает по своим птичьим делам, существование становится вовсе негодячим.