Борис Прохоров - Костер для сверчка

Власть раздергала границы.

При неизменной диспозиции участкового, он ежемесячно переходил из рук в руки. Положение запутывалось окончательно, когда в выборной неразберихе часть депутатов оказывалась в обоих Советах одновременно...

В комнатушке помещались: стол, с кисло отставшей фанеровкой на беременных бумажным хламом тумбах, да тройка стульев. Здесь и состоялся предварительный допрос. Далёкий, впрочем, от взаимопонимания..

Допросчик часто отдувался. Топорщил щеточку усов, могущую

служить влагозащитной полосой, и нахально упирал на «ты».

Значит, сюда ты ехал поездом?

— На верблюде! И не тыкайте, я с вами свиней не пас.

— Верно, не пас. Ни свиней, ни «культтовары» в Куэнге. А насчет «ты» да «вы» не получилось бы" у тебя, как у того хохла: «Шо вы меня тыкаете? Я привелегию маю, сельским писарем служу». «Ну, а я — становой пристав!» «А-а-а! Ну тогда тыкайте, тыкайте».

Следователь повысил голос:

— Проездной билетик сохранил?!

— Ага! В следующий раз, если у меня «отыщут» за печкой какую-нибудь завалящую, гаубицу, я буду в состоянии предъявить билеты даже на метро.

Конопушки сыскаря долезли одна на другую:

— Следующего раза не будет, Пархомцев. А хамить кончай. Ты -человек образованный, как никак учитель. Так пошевели мозгами. Револьвер у тебя нашли? Именно револьвер, не мортиру, и не зенитное орудие. Бо-ольшущая диковина в наше время — твой наган. Редкость.

Он сделал паузу, продолжил с угрозой:

— Но самое интересное: — пульки, выпущенные из твоего нагана, проклюнулись сразу в нескольких местах. И скверно проклюнулись. — Конопатый истязатель вздохнул.

— Вы мне его подкинули! — взвился Ростислав.

— Но-но-но, ты это брось. Не поможет. Ты, наверно, знаешь о бритве Акама?

— Оккама, — механически поправил арестованный. — Принцип Оккама гласит: «Сущности не следует умножать без необходимости». Но причем тут схоласты?

Его прервало перханье начитанного службиста. Тот от души веселился, глядя на арестованного, как на игривого котенка, от которого в очередной раз ускользнул конец дразнящей ленточки.

— Или ты, Пархомцев, псих и тебя надо лечить, либо ты валяешь ваньку.

Посерьезнел. Заговорил быстро, не давая опомниться:

— Зачем убил художника?

— Какого художника? — Ростислав не верил собственным ушам.

— Михаила Михайловича...

— Мих-Миха убили?!

Всему есть предел. Наступил он и для Пархомцева. Конопатый посинел от удушья, бессильный оторвать пальцы арестованного от своего горла. Вбежавшие на шум участковый и гладкорожий милиционер только мешали друг другу.

— Не смейте бить! — Пархомцев прижался в угол. Все плыло перед его глазами, у которых мохнатая пятерня держала квадратик газетного текста.

— Читай, сволочь!

Мелкий шрифт двоился: «Вчера в ... часов вечера выстрелом затылок, убит ... М. М. Убитый в … году привлекался, в качестве диссидента. Прокуратурой… ведется расслёдование».

Удар был страшным. Бедный Мих-Мих! Кому он перешел до рогу в этот раз?

— Я не убивал. Михаил Михайлович был моим другом. Можете проверить — в момент убийства, я находился здесь, на станции.

— Брехня! Участковый не видел тебя в течение пяти дней.

— Если не видел, — значит пьянствовал. Он алкоголик, ваш участковый.

Жапис не замедлил вмешаться: «Вот гад! Убил да еще и выкручивается».

Удушающей болью взорвался низ живота. Ростислава согнулся вдвое. Следующий удар сапога пришелся в правый бок, против печени. Его вырвало. С позеленевшим лицом он сполз по стене на пол жадно хватая воздух широко открытым ртом.

— Закрой рот, кишки простудишь, — участковый продолжал кипятиться.

— Но я никуда не ездил, спросите хотя бы у Валерика. Я никого, не убивал и не грабил…

— Спросить у Валерика?! Твой! дружок, тот действительно жрет водку аж с пятнадцатого числа и, наверно, до сих пор не очухался. По нему тоже… давно тюрьма плачет.

— Кстати — вмешался конопатый, — Валерик — имя или кличка?

— Клички у собак!

— Тебе, Пархомцев, лучше быть поскромней. Так что не возникай. Береги нервную систему, она тебе скоро пригодится. С такими статьями как у тебя — дело подрасстрельное.

Арестованный скрипнул зубами:

— Одно из двух; или вас ввели в заблуждение, или вы зачем-то меня провоцируете. Поймите, нету за мной вины! Я и по убеждению — пацифист...

— Чего, чего? — гладкорожий милиционер привстал от удивления.

Пришлось объяснить:

— Пацифист — убежденный противник любого насилия.

— Чего же ты распсиховался, кинулся с кулаками на Галкина, раз ты такой убежденный ненасильник?

Объяснять было пустой тратой сил...

До утра его заперли в кладовой.

Из соседней комнаты ему издевательски пожелали спокойной ночи, затем щелкнул ключ, и арестованный остался наедине с решеткой, прихваченной к окну невидимыми в темноте, мохнатыми от ржавчины гвоздями. Он стоял у окна и думал, что сделал правильно, не назвав Наташу, Конечно, она могла, подтвердить его алиби. Могла бы... Но ведь неизвестные провокаторы не постеснялись бы запутать и ее; Поэтому Ростислав боялся Наташиного прихода в отделение. Узнай она о его беде, обязательно прибежит. А он сомневался, что садисты в униформе будут вежливы с женщиной.

Большой ошибкой явилась растерянность, которой на первых порах поддался Ростислав. Ему следовало учесть, что помимо Наташи, есть очкастый незнакомец. Уж он-то не из тех, кто испугается дешевых провокаторов. Он должен помочь Ростиславу, раз последний необходим ему. Правда... Вначале неизвестного нужно найти. А как, если он — неизвестный? Арестовавшим ровным счетом ничего о нем не известно: ни адреса, ни фамилии. Что сказать следователю? Ищите, мол, плешивого мужчину в очках, преклонных лет, обутого в начищенные хромовые сапоги? Идиотское положение.

От окна треснуло сквозняком. Тихо звякнула решетка.

Но зря потешался гладкорожий. Насилие — не метод. Даже помощью насилия он не добьется от Ростислава самооговора. Знать бы, кому понадобилась смерть Мих-Миха? И что с Наташей?..

Эх! Надо было послушаться ее и уезжать тотчас, вместе с ней и Сашей. Подкузьмила его привычка долго раздумывать перед тем, как предпринять что-либо...

Решетка задребезжала. За окном что-то хрустнуло. Донельзя знакомый голос прошептал:

— Ростислав, ты где?

— Здесь.

— Вылезай, да поскорее, — торопил незримый Валерик. Выбираться пришлось на ощупь. Он сунулся головой вперед, завис, поймавшись животом за гвоздь, торчащий в подоконник. Беспомощно завис, шаря руками в поисках опоры, затем вывалился, словно куль, едва не сбив с ног Валерика…

Несмотря на всю трагичность ситуации, приятель выругался шепотом, затем коротко хохотнул.

...Они бежали тесными от мрака и дождя улицами. Скользили. Увязали в грязи, натужно, пробивая путь. Вокруг них колыхались и дрожали едва различимые тени. По-кошачьи мягко ночь гасила нескромный свет заблудившихся окон, то здесь, то там.