Владимир Войнович - Москва 2042

Да и не только я. Здесь бывали многие поэты и прозаики моего поколения, и даже Окуджаву я первый раз увидел и услышал именно у Зильберовича.

Хотя я с первого раза несколько приревновал Зильберовича к Карнавалову, но я не подумал, что они могут сойтись так близко. Однако они сошлись.

Правда, не сразу.

Карнавалов, судя по всему, был довольно-таки нелюдим и новых знакомых подпускать к себе не спешил. Но и от Зильберовича, если он в кого-то влюблялся, тоже было отбиться не так-то просто.

Он звонил, приходил, предлагал свои услуги: что-нибудь отнести, принести и даже перепечатать рукопись.

Однажды, часа в два или в три ночи, мне позвонила Жанета: пропал Лео. В семь часов ушел и до сих пор нет. Уже звонили в бюро несчастных случаев, мать лежит с приступом, Зильберовича нет.

— Ну и что, что нет? — сказал я. — Первый раз, что ли, он поздно приходит?

Она сказала: нет, не первый, но у них такой уговор — если он задерживается, он звонит не позже половины двенадцатого.

Утром позвонил Зильберович и попросил меня немедленно приехать к нему.

Оказывается, он всю ночь был у Карнавалова. Тот дал ему, не вынося из дому, прочесть свой роман. Зильберович читал до утра и сейчас был так счастлив, как будто провел первую ночь с любимой женщиной.

— Старик, поверь мне, — Лео выдержал паузу, — это новый Толстой.

Признаюсь, эта его оценка меня довольно сильно задела. Если бы он назвал Карнавалова Гоголем, Достоевским, Чеховым, да хоть Шекспиром, это сколько угодно. Но дело в том, что Толстым раньше он звал меня. А предположить, что на земле могут существовать одновременно два Толстых, и тем утешиться я, понятно, не мог.

Я, естественно, спросил Лео, что же за роман написал этот Толстой.

Лео охотно ответил, что в романе этом 860 страниц, а называется он КПЗ.

— КПЗ? — удивился я. — О милиции?

— Почему о милиции? — нахмурился Лео.

— Ну что такое КПЗ? Камера предварительного заключения?

— А, ну да, ну конечно, — сказал Лео, — но роман этот не о милиции. И вообще это не просто роман. Это всего лишь один том из задуманных шестидесяти.

Я подумал, что ослышался, и попросил Лео повторить цифру. Он повторил. Я спросил тогда, не сидел ли этот новый Толстой в психушке. Лео сказал, что, конечно, сидел.

— Естественно, — сказал я. — Если человек задумал написать шестьдесят романов по тысяче страниц, ему в психушке самое место.

Будучи человеком очень прогрессивных взглядов, Лео взбеленился и стал на меня кричать, что с такими высказываниями мне следует обратиться куда-нибудь в КГБ или поискать себе дружков среди врачей института имени Сербского. Там меня поймут. А он, Лео, меня не понимает.

Мы тогда очень сильно повздорили, я хлопнул дверью и ушел, думая, что навсегда. Но это было не первый и не последний раз. На другой день Лео пришел ко мне с бутылкой и сказал, что вчера он погорячился.

Но когда мы выпили, он мне опять стал талдычить про своего гения и добрехался до того, что это не только Толстой, а еще и Леонардо да Винчи. Он такой оригинальный человек, что свои романы, учитывая их огромность как по объему, так и по содержанию, называет не романами и не томами, а глыбами.

— Вся Большая зона, — сказал Зильберович, — будет сложена из шестидесяти глыб.

— При чем тут Большая зона? — не понял я.

Зильберович объяснил, что Большая зона — это название всей эпопеи.

— А, значит, опять о лагерях, — сказал я.

— Дурак, лагеря — это Малая зона. Впрочем, Малая зона как часть Большой зоны там тоже будет.

— Понятно, — сказал я. — А КПЗ — часть Малой зоны. Правильно?

— Вот, — сказал Зильберович, — типичный пример ординарного мышления. КПЗ это не часть Малой зоны, а роман об эмбриональном развитии общества.

— Что-о? — спросил я.

— Ну вот послушай меня внимательно. — Зильберович сбросил пиджак на спинку стула и стал бегать по комнате. — Представь себе, что ты сперматозоид.

— Извини, — сказал я, — но мне легче себе представить, что ты сперматозоид.

— Хорошо, — легко принял новую роль Зильберович. — Я — сперматозоид. Я извергаюсь в жизнь, но не один, а в составе двухсотмиллионной толпы таких же ничтожных хвостатых головастиков, как и я. И попадаем мы сразу не в тепличные условия, а в кислотно-щелочную среду, в которой выжить дано только одному. И вот все двести миллионов вступают в борьбу за это одно место. И все, кроме одного, гибнут. А этот один превращается в человека. Рождаясь, он думает, что он единственный в своем роде, а оказывается, что он опять один из двухсот миллионов.

— Что за чепуха! — сказал я. — На земле людей не двести миллионов, а четыре миллиарда.

— Да? — Лео остановился и посмотрел на меня с недоумением. Но тут же нашел возражение. — На земле, конечно. Но речь-то идет не о всей земле, а только о нашей стране, почему эпопея и называется Большая зона

— Слушай, — сказал я, — ты плетешь такую несуразицу, что у меня от тебя даже голова заболела. Большая зона, КПЗ, сперматозоиды… Что между этими понятиями общего?

— Не понимаешь? — спросил Лео

— Нет, — сказал я, — не понимаю.

— Хорошо, — сказал Зильберович терпеливо. — Пробую объяснить. Вся эпопея и каждый роман в отдельности — это много самых разных пластов. Биологический, философский, социальный и политический. Поэтому и смесь разных понятий. Это, кроме всего, литература большого общественного накала. Поэтому внутриутробная часть жизни человека рассматривается как предварительное заключение. Из предварительного заключения он попадает в заключение пожизненное. И только смерть есть торжество свободы.

— Ну что ж, — сказал я, — жизнь, тем более в наших конкретно-исторических условиях, можно рассматривать как вечное заключение А что, эти сперматозоиды описываются как живые люди?

— Конечно, — сказал Зильберович почему-то со вздохом — Обыкновенные люди, они борются для того, чтобы попасть в заключение, но проигравшие обретают свободу. Понятно?

— Ну да, — сказал я. — Так более или менее понятно. Хотя немножко мудрено А вот ты мне скажи так попроще, этот роман, или все эти романы, они за советскую власть или против?

— Вот дурак-то! — сказал Зильберович и хлопнул себя по ляжке. — Ну конечно же, против. Если бы они были за, неужели я тебе о них стал бы рассказывать!

Я не хочу быть понятым превратно, но когда Лео увлекся этим Леонардо Толстым, стал бегать к нему и говорить только о нем, я воспринял это как неожиданную измену. Дело в том, что я, сам того не осознавая, привык иметь Лео всегда под рукой как преданного поклонника, которого всегда можно было послать за сигаретами или за бутылкой водки и выкинуть из головы, когда он не нужен. Я привык, что в любое время могу прийти к нему, прочесть ему что-то новое и выслушать его восторги. А тут он как-то резко стал меняться. Нет, он по-прежнему меня охотно выслушивал и даже хвалил, но уже не так. Уже не здорово, не гениально, не потрясающе, а хорошо, удачно, неплохо. А вот у Карнавалова…