Владимир Войнович - Москва 2042

— Аннигилируете, — подсказал я.

— Да что вы заладили со своим аннигилированием! — с досадой сказал профессор. — Мы с ним поступим гуманно. Мы его усыпим, забальзамируем и выставим в музее как человека невиданной стойкости. Который вынес все до конца, но не издал ни стона, не попросил пощады, не предал свои идеалы, а погиб, но остался верен своим убеждениям.

Я увидел, что на глазах профессора блеснула скупая мужская слеза.

— А что же вы сделаете с капиталистом? — спросил я. — Уж его то вы, конечно, аннигилируете.

— Не аннигилируем, а утилизируем, переработаем и в виде вторичного продукта отправим на его родину. Если это добро им нужно, пусть получают.

Я передал наш диалог с Эдисоном Ксенофонтовичем как длившийся беспрерывно и на одном месте. На самом деле, пока он продолжался, юного террориста по моей настойчивой просьбе сняли со столба, завернули в простыни и унесли. А мы с профессором покинули лабораторию и приблизились к его кабинету, который, впрочем, тоже оказался отдельной лабораторией, охранявшейся снаружи целым взводом автоматчиков БЕЗО.

Внутри же никого не было, если не считать некого странного существа, которое у раковины мыло и протирало разные колбочки и пробирки.

Существо это, не имевшее на себе ничего, кроме подобия набедренной повязки, было, пожалуй, женского пола, о чем свидетельствовали его вялые груди, но в то же время для женщины оно было каким-то слишком уж бесформенным и безвозрастным.

Работая медленно и вяло, существо не обратило на нас никакого внимания и продолжало свою деятельность, заунывно напевая старую песенку:

— Ну что, Супик, — спросил профессор, — все вымыл и протер?

— Да, — сказало существо, — все сделал.

— Willst du schlafen? [15] Хочешь спать? (нем.) — спросил профессор по-немецки.

— Ja [16] Да (нем.). , — ответило существо, нисколько не удивляясь.

— What else would you like to do? [17] Что еще ты хочешь делать? (англ.)

— Nothing. [18] Ничего (англ.).

— He хочешь немножко побегать или чего-нибудь почитать? — спросил Эдисон Ксенофонтович.

— Нет, не хочу, — ответило существо. — Только спать.

— Ну пойди поспи, — разрешил профессор, и существо, кинув полотенце в угол, немедленно вышло.

— Что это у этой тети какое-то странное имя — Супик? — спросил я.

Профессор охотно ответил, что Супик — это ласкательное от полного имени Супер. И это не женщина, не мужчина, но и не гермафродит.

— А кто же? — спросил я.

— Это отредактированный супермен, — сказал профессор.

Я, конечно, не понял. Тогда он выдвинул ящик своего письменного стола, порылся там и извлек фотографию. Это была фотография мощного голого мужчины, который, вероятно, много занимался культуризмом. Мышцы распирали кожу, и вообще во всем облике мужчины чувствовалась большая сила и большой запас жизненной энергии.

— Узнаете? — спросил профессор.

— Нет, — сказал я решительно. — Не узнаю.

— Это Супик до редактуры.

С грустной улыбкой он рассказал мне печальнейшую историю. Супик был первым настоящим успехом профессора на пути создания универсального человека. Это был идеально сложенный и гармонически развитый человек. Он одинаково хорошо был приспособлен и к физическому, и к интеллектуальному труду. Он в уме моментально производил самые сложные математические вычисления. Он писал потрясающие стихи и сочинял гениальную музыку, а его картины были немедленно раскуплены лучшими музеями Третьего Кольца. Он показывал чудеса в спорте, выжимал штангу в четыреста килограммов, стометровку пробегал за 8,8 секунды и на ринге легко побеждал всех мировых тяжеловесов, правда, только по очкам. При всех своих достоинствах он обладал лишь одним недостатком — был слишком добр. И поэтому, отбивая удары, только слегка касался противника, боясь причинить ему боль.

— Ну и что же случилось с вашим добрейшим Супиком? — спросил я, крайне заинтригованный.

Профессору явно не хотелось рассказывать, но раз уж начал, так начал.

Всякие научные и иные достижения в Москорепе могут быть признаны только после утверждения их Редакционной Комиссией, которой Эдисон Ксенофонтович и предъявил свое создание.

Супик вышел перед ними, поднял штангу с рекордным весом, отремонтировал поломанные часы одного из членов комиссии, выбил из пистолета сто очков из ста возможных, доказал теорему Гаусса, сыграл на рояле Аппассионату Бетховена, прочел по-древнегречески отрывок из Илиады и по-немецки весь текст Коммунистического Манифеста. А собственным стихам Супика члены Комиссии, все, кроме председателя, аплодировали стоя.

— А председатель? — спросил я.

Оказывается, председатель в это время спал. Он даже не слышал, когда остальные члены Комиссии поздравляли Эдисона Ксенофонтовича и его создание. Они щупали Супика, щекотали, хлопали по плечу, задавали ему на засыпку самые каверзные вопросы, он, разумеется, отвечал на них без запинки и без ошибок.

Потом началось обсуждение. Кто-то сказал, что Супик выглядит почти идеально, но уши слишком оттопырены и хорошо бы их слегка подогнуть. Были замечания по поводу формы носа и разреза глаз. Один из членов комиссии, узнав, что Супик потребляет много пищи, предложил сделать ему операцию и урезать желудок. В это время как раз председатель проснулся и обратил внимание, что наружные органы Супика слишком уж выделяются.

— А это вафем? — спросил он.

Эдисон Ксенофонтович растерялся, стал объяснять, что, мол, как же, это, ясное дело, для продолжения рода.

— А зафем его продолвать? — сказал председатель. — Не надо. Пуфть один будет. Только он долвен быть прилифный, фтоб его детям мовно было покавывать.

— И вы не возражали? — спросил я, потрясенный.

— Еще как возражал! Я писал жалобы, объяснения, собирал подписи наших ученых, обивал пороги разных инстанций, в конце концов связался лично с Гениалиссимусом.

— И он не захотел вам помочь?

— Видите ли, — сказал Эдисон Ксенофонтович, — Гениалиссимус обладает огромной властью, но, когда дело доходит до Редакционной Комиссии, тут даже и он почти бессилен. Он сделал все, что мог, а потом позвонил мне и сказал, что надо уступить им хотя бы немного. Уступить малое, чтобы сохранить основное. У меня не было выхода…

— И вы кастрировали своего несчастного Супика? — спросил я в ужасе.

— Ну да, — грустно кивнул профессор. — Именно кастрировал. Ну что вам сказать? Конечно, в нем что-то осталось. Он такой добросовестный. И посуду моет, и полы подметает, и белье стирает. А все остальное ушло. Но зато умеет петь женским голосом.

— Надо же, куда я попал! — думал я, разглядывая профессорскую лабораторию. — Что за странное заведение в котором с человеком обращаются как с какой-нибудь мухой. Сначала с ним вытворяют разные опыты, а потом аннигилируют, бальзамируют, утилизируют и кастрируют.