Владимир Войнович - Москва 2042

Из всех известных мне должностных лиц я только однажды встретил возле Безбумлита отца Звездония.

— Батюшка! — кинулся я к нему.

Он, увидев меня, весь изменился в лице, забормотал: «Свят! Свят! Свят!» — отзвездился от меня, как от черта, и скрылся в дверях Безбумлита.

Остальные же комуняне и вовсе меня игнорировали. Иногда это настолько выводило меня из себя, что я готов был, чтобы меня арестовали, расстреляли, но чтобы как-то обратили внимание, что я все еще есть. Однажды я дошел до такого отчаяния, что запузырил кусок кирпича в окно внубеза. И что вы думаете? Внубезовцы высыпали на улицу, но, увидев меня, сразу отвернулись и стали собирать стекла, не обращая на меня никакого внимания. Другой раз я подошел к одному комсору на остановке паробуса и спросил, сколько времени. Он смотрел мимо меня, никак не реагируя, словно звук совершенно не колебал его барабанные перепонки.

— Милостивый государь, — повторил я настойчиво, — я к вам обращаюсь. Я вас лично спрашиваю, не будете ли вы столь любезны и не скажете ли, сколько времени, мать вашу так и так?

И что вы думаете? Опять никакой реакции.

И тут я вдруг озверел, кинулся на него, повалил его навзничь (здоровый такой бугай, он просто рухнул, как сноп, под моим натиском), придавил его коленом, схватил за глотку.

— Говори, сука, сколько времени, а то задушу!

И задушил бы (он уже хрипел), но тут толпа как-то сгруппировалась, меня моментально от него оторвали, и все дружно отхлынули, словно ничего и не было.

Мои страдания стали еще большими, когда погода начала портиться. Ночи стали холодными, а асфальт по утрам был влажен от росы. И хотя я уже привык ходить босиком, но все-таки ноги мерзли. Зато днем стало приятнее. Не жарко и не холодно. Небо все чаще стало заволакиваться облаками, и комуняне, как я заметил, смотрели на облака с какими-то непонятными мне надеждами.

Признаваться в своей слабости всегда неудобно, но, будучи исключительно искренним человеком, я вынужден сообщить, что моя идейная стойкость не выдержала свалившихся на меня испытаний. Я всегда завидовал людям, проявлявшим преданность своим убеждениям, несмотря ни на что. Среди коммунистов бывали люди, которые оставались верны своим идеям даже после многолетнего тюремного заключения, даже когда им в задницу засаживали раскаленное железо, а глотку заливали свинцом. Юный террорист на моих глазах выдержал ужасные пытки. А я оказался таким слабаком, что уже через несколько дней голода все свои туманные идеалы, свои незрелые убеждения и любые секреты (если б я их знал!) готов был продать за чечевичную похлебку. Однако никто мне такой сделки не предлагал. Агенты Третьего Кольца так законспирировались, что их не было видно, а симиты, о которых я столько слышал, тоже ни в какие контакты со мной не вступали.

Хотя их существование как-то проявлялось. Бродя по городу и думая только о своем желудке, я тем не менее замечал, что что-то такое происходит. Люди собираются какими-то группками, о чем-то шепчутся, как-то странно между собой переглядываются. И слово «СИМ» мне попадалось все чаще и чаще. Я видел его на заборах, на асфальте и даже на зданиях официальных учреждений. Оно было написано иногда мелом, иногда углем, а на одной телефонной будке я видел это слово, написанное вторичным продуктом…

Однажды, проснувшись утром, я обнаружил слово СИМ у себя в номере. Оно было нацарапано чем-то острым на противоположной стене.

Я, естественно, немедленно побежал к дежурной, привел ее в номер, показал надпись и сказал, что это сделал не я.

— Разберемся, — сказала дежурная и побежала кому-то докладывать.

Что она кому доложила и какие были сделаны выводы, я так и не узнал, потому что следующей ночью случилось событие, которое затмило все, что со мной происходило до этого.

Уже вечерело, когда измученный бессмысленными передвижениями по Москорепу, отвергнутый всеми, голодный, несчастный, со сбитыми в кровь ногами, я медленно, как больной, брел к своей проклятой гостинице.

— Ну что мне делать? — думал я. — К кому обратиться, чтоб меня выпустили отсюда, если никто не хочет со мной разговаривать? Может быть, лично к Гениалиссимусу? Хотя у нас разные убеждения, но все-таки когда-то мы вместе учились, пили в Доме журналиста, встретились в Мюнхене, и, в конце концов, если, даже будучи простым генералом, он спас меня от якутского варианта, то почему бы ему и сейчас не проявить милосердие? Неужели ему тоже так нужно, чтобы я искалечил этот идиотский роман?

Я уже понял, что власть его над земными делами не гак велика, как может показаться с первого взгляда, но все-таки, если он лично скажет: «Оставьте его в покое! Он — мой друг!» — или что-нибудь в этом духе, они, может быть, все-таки подчинятся, не посмеют ослушаться.

Но как я мог к нему обратиться? Как? Разве что только прямо? Если он оттуда все видит, за всем следит, так, может, он и за мной как-нибудь наблюдает. Вот он появится на небе, упаду на колени, протяну руки…

Я поднял голову и только сейчас заметил, что все небо сплошь затянуто плотными облаками. Пожалуй, сквозь такой покров даже Гениалиссимус разглядеть меня не сумеет. Да и я его не увижу.

— Думаете, сегодня чего-то будет? — услышал я рядом с собой молодой голос.

Удивленный, что со мной хоть кто-то заговорил, я оглянулся и увидел рядом щуплого комсора, который, слегка отвернув козырек кепки, тоже пялился в небо.

— Что будет? — спросил я его.

— Как это, что будет? — Оторвавшись от созерцания облачного покрова, комсор перевел взгляд на меня, и я немедленно узнал в нем подкомписа Охламонова из Безбумлита.

К сожалению, он тоже меня узнал.

— Ах, это вы! — сказал он растерянно и вдруг повернулся и стал быстро от меня удаляться.

Я не пытался его остановить. В этом городе я привык уже ко всему.

Пока я добрел до своего жилища, уже совсем стемнело. Я прошел мимо сидевшей у коптилки дежурной, сказал ей на всякий случай «слаген», но она, как и следовало ожидать, не ответила.

Потом я сидел на своей кровати, предаваясь мыслям самого мрачного свойства. Пожалуй, это был во всех отношениях самый темный вечер за все время моего пребывания в Москорепе. Ни одна звезда не проникала сквозь облака, и весь коммунистический город утонул в темноте, как в чернилах. Сколько ни выглядывал я в окно, других окон не видел, они не светились. Не видно было ни уличных фонарей, ни сполохов от фар городского транспорта. Только где-то в отдалении, на фронтоне официального здания, подсвеченный с обратной стороны, сиял большой портрет Гениалиссимуса и мерцало золотом его мудрое изречение: «Вековая мечта человечества сбылась!» Жалкие остатки этого излучения, рассеявшись по пути, проникали в мой бедный номер, делая едва различимыми отдельные предметы: изгиб железной спинки кровати, табуретку, два пустых пластмассовых крючка вешалки на стене.