Сергей Алексеев - Чёрная сова

Терехов не раздумывал ни одного мгновения — оттолкнул конвоиров, и те, как подрубленные, одновременно рухнули на снег. А он, уже случайно, сшиб худого возле машины и сграбастал Алефтину, обхватил, перекинув скованные руки через её голову, как спрут добычу. Кожаная маска покрывала лицо и часть головы, но она, никогда не бывшая в его объятьях, мгновенно узнала его руки и сжалась, влипла в них, прижавшись щекой к бороде. Чёрная сова ещё не пропиталась запахами тюрьмы и по-прежнему источала насыщенный аромат ландыша, особенно её припорошенные снегом влажные волосы.

— Держись, сова, — прошептал он ей в самое ухо. — Я вырву тебя отсюда!

Первым вскочил её тощий конвоир, но вместо того чтобы растащить супругов, стал охлопываться от снега. Поелозив на земле, встали и верзилы, выхватили палки, кинулись к машине, но почему-то тоже не посмели разорвать эти объятья.

— Спасибо, что женился на мне, — прошептала Алефтина и вжалась губами в бороду. — Не думала, что это так важно. Мне сидеть будет легче...

— Я украду тебя из тюрьмы, — повторил он слова, кем-то подсказанные в этот миг и прозвучавшие выспренно.

— Мне светит десять лет темноты, — её губы щекотали лицо. — Сейчас в прокуратуре сказали. Но теперь я их вытерплю.

— Вырву из темноты!

— В этом мире за всё надо платить.

— А другой существует?

— Существует — там, где живут белые совы.

У него вдруг сердце сжалось.

— Я не оставлю тебя!

Договорить он не успел, потому что их всё-таки растащили в разные стороны и развели по углам двора, но как-то участливо, беззлобно, как тренеры разводят боксёров на ринге. Было ощущение, будто конвоиры прижали его к канатам, заслоняя вид.

— Благодарю тебя! — напоследок крикнула Алефтина в пространство тесноватого изоляторного двора.

Терехов услышал её, но не увидел. И ещё услышал пистолетный выстрел защёлки автоматического замка стальной двери.

На ступеньках Терехов сбил снег с бушлата и, удостоверяясь, что всё это ему не грезится, ещё раз глянул на привязанных к поручням коней. Гнедой жеребец и серая кобылица были реальными, можно протянуть руку и потрогать. И рогов на их лбах не чудилось — ни костяных, ни лучистых, только аккуратно подстриженные чёлки с тающим на них снегом.

Он распахнул дверь, и в лицо дохнуло тёплым весенним днём, лесом и запахом ландыша. Разглядеть что-либо оказалось невозможно, света от мерцающих угольев в поддуве печной дверцы хватало лишь для того, чтобы разглядеть гордый профиль женщины в кресле.

Какой-то утлый, призрачный свет появился через несколько секунд после того, как он закрыл за собой дверь. Это была подруга Репьёва, для которой предназначался этот домик на колёсах: никто иной не нашёл бы выключателя, болтающегося на проводе между газовой плитой и биотуалетом. Аккумулятор за ночь работы электростанции зарядился, однако ночник оказался укрыт солдатской плащ-палаткой. Но даже при таком освещении было видно, что Ланда восседает по-царски, откинув красноволосую голову на спинку кресла-трона, установленного здесь для неё. Почему-то сразу подумалось, что намерения Жоры были изначально обречены на провал, зато перспектива обратиться в Лунохода — самая близкая. Они оба были слишком честолюбивы, горделивы и властны, чтобы соединиться в пару, но таких женщин мужчины не забывают никогда. И не случайно она источала запах ландыша, цветка нежного, изящного и даже лекарственного, однако несущего смертельный яд. Говорят, желательно даже помыть руки после того, как нарвёшь такой майский букет.

Приглушённый свет ночника не позволял увидеть её глаз, но, судя по движению век и ресниц, взгляд у Ланды был женский, оценивающий. Так смотрят опытные лошадники, когда выбирают коня в табуне, откровенно сканируя его с головы до ног. В кунге было жарко, поэтому она сидела в ажурной кожаной безрукавке, надетой поверх белой рубахи с отложным воротником, выставив перед собой своё главное украшение — длинные ноги в высоких, облегающих икры сапогах всадницы. Вместе с тонким ароматом ландыша от неё исходил дух чистоты, как от отстиранного и вымороженного белья. Весь наряд её был вызывающим, агрессивным, смахивал и на цыганский, и на гусарский одновременно. Короткополая приталенная волчья доха мехом внутрь висела на спинке кресла и тоже была покрыта аппликациями каких-то животных. Высокий воротник-стойку украшала объёмная извивающаяся змея, искусно вырезанная из коричневой кожи и поблёскивающая под мерцанием угольков печи. Хвост и хищный зуб, торчащий из открытой пасти, были застёжками.

— Я привела коней, — сообщила она. — Можешь забрать их.

Голос был надтреснутый, нежный, слетал с губ как бы невзначай и не соответствовал гордому профилю птицы.

— Спасибо, — не сразу отозвался Терехов. — Но ты же приехала не для того, чтобы вернуть лошадей.

— Верно, — она повернулась вместе с креслом и посмотрела прямо.

Блёклый свет за её спиной по-прежнему не позволил рассмотреть выражение глаз, показалось, что лицо застыло в маске пытливого ожидания.

— Как тебя называть? — спросил он. — Я слышал несколько имён: Ланда, Маргаритка, сова Алеф...

— Какое нравится, — обронила она. — Отзовусь на любое...

— А настоящее есть?

— Алефтина.

— И что же ты хочешь, Алефтина?

Мысленно он приготовился ко всему, в том числе и к шизофреническому бреду о параллельных мирах, но ответ прозвучал неожиданно просто:

— Показать свои картины.

— И всё? — непроизвольно вырвалось у Терехова.

— Да, пока всё.

Чтобы загладить этот неуместный возглас и скрыть разочарование, Терехов снял бушлат, протиснулся к мерцающей печке и заговорил отрывисто:

— Кстати, видел твои картины. В папке нашёл. Я не большой специалист в живописи. Но там какие-то странные животные, существа...

— Это наброски! — ревниво перебила она.

— А почему ландыши не белые — разноцветные?

— Я так вижу, — был вполне ожидаемый ответ художника.

— Ну да, понимаю... Свобода творчества!

Чувствовалось, что Ланда была не намерена обсуждать

сейчас свои творческие взгляды, и в голосе послышался осторожный напор:

— Ты готов посмотреть мои полотна?

Он пожал плечами.

— Давно не бывал на выставках...

Отказывать было неуместно, да и невозможно, особенно после того, как она снизошла и явилась сама, вероятно, наказав своего слугу Мундусова. Однако и лететь к ней во всю прыть на ночь глядя, дабы взглянуть на её картины, тоже было нельзя. Терехов и в самом деле мало что понимал в живописи, тем паче в такой, наброски и акварели которой видел. Было время, когда курсантов развивали духовно, возили по галереям и выставкам, но на том всё художественное развитие и закончилось.