Владимир Баграмов - Цветы на болоте

— Нету никого! — Мария свое бухает.

Спирька глянул, ужаснулся — вросла баба в пол, прямо обронзовела, неподвижной горой стынет. Памятник, не баба!

Горохов встал с лавки, по избе прошелся. Ненароком на цыпочки привстал, на печь и… «Трах!» — это Мария плечо милицейское на полметра вниз прибила, руку кинула на погон. Не должность — по пояс в землю втоптала бы.

«Кэ-эк щас даст ему! — Спирька думает. — Амба! Погибнет при исполнении…»

Горохов от возмущения задохнулся, крутнулся на каблуках и…

Слетел с печи тулупчик — вот она, Улитушка, девчоночка болотная, кикиморушка, ненаглядная! В сшитом Марией сарафанчике и при бусах — на, смотри!

— Ребенок. — Хмыкнул Горохов, за стол сел. Некоторое время встревоженно в Улитины глаза смотрел, сигареты вынул, на стол положил.

— Как тебя зовут, девочка?

— Улитой величают.

Горохову почему-то на нее не смотрится, печь разглядывает.

— Лет сколько?

— Маленькая я… Семидесятая весна пойдет.

— Ага. — Горохов кашляет. — Семидесятая. Гм… Не понял?

— Чего непонятного, мне семьдесят, сеструньке Марфиньке сто.

— Марфиньке сто. — Горохов в печь тупо пялится. — А где она?

— А там. — Улита на окно, к болоту выходящее, махнула. — Далеко-о!

— Там Марфинька, а ты тут. Где ж твой дом… девочка?

— На болоте, где ж. Так живем, без дома, в шалашиках.

Горохов вспотел.

А с Марией неладно. Отказали ноги-столбы, кажется ей, что рушится, корежится мир в страшном разломе, и падают на нее бревенчатые стены родимого дома. Привалилась к Спирьке, дышит трудно.

Горохов ничего не понимает. Тревожат его глаза этой странной девочки, которой «семидесятая весна пойдет»… Что это там из-под сарафана-то чернеет, батюшки, не шерсть ли?!

— Не обижайте их, а то Ягушке скажу, она на вас сухотку пошлет!

— Кто это, Ягушка? Мать, тетка, сестра? Где дом твой, с той стороны, где Пряхино, или по эту, от Васильковой топи?

— Уйди-и-и-и, постылы-ы-ый! — дико завыла Мария. — Уйди-и! Не дите она, не человеческое-е!

Опрокинулась Мария, ударила ногами в стенку, вытягиваться стала на лавке, видно, обморок! Спирька папиросы в горсти зажал, смял в комок.

Мариин крик Горохова потряс, вскочил, по стойке «смирно» встал, еле шепотом повторил:

— Как «нечеловеческое»?

— Так.

Быстрым движением Улита сарафан скинула, платок сдернула, в луч солнышка нарочно, чтобы виднее было, встала.

Текут волосы по плечам, солнце шерстку позолотило, глубоким светом глаза нездешние наполнило. Спирька дочкой залюбовался.

Горохов не понял.

Просто предстало пред ним нечто волосатое, неправдоподобное и до того жуткое, чему и названия не подобрать. Горохов клацкнул зубами, сделался скучным, передернуло его, как маленьких детей передергивает, когда по нужде просятся… На прямых ногах к выходу пошел. Долго вместо дверной ручки гвоздь у умывальника щупал. Пока его Спирька за руку не взял и опять на лавку не посадил…

— Что это было? — Горохов спрашивает, по избе озираясь.

— Расскажи ему, тять! — с печи голосок. — Он хороший, у него в середке бубенчик…

— Что у меня? — Горохов брови свел, осмысливает.

Спирька отмахнулся, ближе придвинулся и рассказал все, как есть. И обнаружил, что лейтенант милиции Санька Горохов очень хороший мужик. Главное, сказки любит и верит в них сразу. Согласно своей должности ответственной — прочно верит. Далеко заполночь ушел…

Мария на лавке спала одетая. Улита на печи посапывала. Только Спирька, кот Филимон и Гоша не спали, каждый свою думу думал. Спирька горевал, чувствуя, что уйдет скоро Улитушка-доченька. Кот переживал ссору с домовым Путяней, тот опять ему бока намял за сметану; и чего жалеет, придурок, хозяйскую сметану, да и иное добро? Сам не гам и коту не дам! Гоша вспомнил, как прошлой ночью с Улитой играл… Спирька его в избу пустил, то-то потеха была! Гоша щенком глупым скакал, притворно рычал, через голову кувыркался! Шум был…

Днем… Все на работе.

Гоша с цепью играет. Прихватит звено толстыми клыками, сожмет и вверх подкинет. Цепь гремит — Гоша доволен. А то разбежится, натянет ее, навалится — едва не рвет, но сдержится, зачем хозяина в трату вводить. Надоела цепь, стал в снегу кататься. Лапы задрал, спиной по снегу елозит — ох, благодать собачья! Язык на сторону вывалил.

Хозяйство — дело привычное. Сейчас главное, должен он от врагов охранять то невыразимо ласковое существо, что недавно в доме поселилось.

Шуркнуло рядом. Гоша — на ноги, клыки наготове… А-а! Пустяк это, Филимон на заборе сидит, хвост свесил, на Гошу пренахально щурится. Обтяпал дела свои кошачьи, теперь, подлец, домой пришел, молоко лакать, искры с шерсти пускать, мурлыкать подхалимски. Хвостом-то наяривает! У, тунеядец, пользы никакой, а вот, поди-ка, больше Гоши-работяги холи-неги видит. Скоро мышей ловить не станет.

Гоша с котом в дружбе. Иногда Филимон в его конуре спит — это во время странности хозяйской, когда приходит Спирьке мысль и время на крышу забираться. Но волкодавское достоинство Гоша перед котом не уронит, ни-ни, что не так — на забор его, облает свирепо, дескать, смотри, подлец, знай место кошачье!

Филимон спрыгнул мягко, рядом сел. Промурлыкал нечто вроде приветствия и лапой, подушечкой мягкой, Гошу по носу. Играть приглашает, по снегу прыгать. Волкодав и ухом не повел. Черта тебе, нашлялся по деревне, напелся с подружками, теперь играть? Глядь — ухо подлецу порвал кто-то. Понюхал Гоша рану, так и есть, председателев кот, бандюга рыжий, ну ничего, ужо тебя Гоша в проулке приловит! Он тебя скрадет, пух рыжий по ветру пустит!

С этой парой в деревне не связывались. Вместе выросли, из одного рожка молоко дудолили. Коварный Филимон часто своих врагов на Гошу выводил, тот терпеливо в засаде дожидался… Мчится какой-нибудь Шарик-Жучка-Тобик за котом, заливается упоенно, а вот, мол, я тебя, а вот! И на всех парах к засаде, а там… Вместо Филимона, кота изнеженного, Гошина пасть крокодилья! И остается от обидчика комок ужаса и одно подобострастие. Отпустить Гоша отпустит, но выволочка изрядная будет. И кот раз волкодава выручил…

Геологи приехали, на постой стали. У одного пес — здоровый сенбернар! Умудрился он сбежать. И давай деревенских собак гонять. Они с воем врассыпную, ну, Гоша тут как тут! А приезжий его и подмял, беда! Только по-серьезу в горло Гошино вгрызся, а Филимон на загривок чужаку прыгнул и давай драть! И выдрал с ходу глаз дорогому псу! А Гоша еще и ногу прокусил… Еле отбили геологи своего любимца! Пришли было к Спирьке, а тот их и на двор не пустил. Гошу с Филимоном в избе запер, сам, вроде случайно, ружьишко на плечо повесил… Поорали геологи, поскандалили и ушли ни с чем.

Чу! Гоша грудью на снегу распластался, слушает. И Филимон замер. Чуют — чужой за домом, и не просто, а злонамеренный! Это зло они ясно в воздухе ощущают. Переговариваются: