Юрий Шушкевич - Вексель Судьбы. Книга 1

К счастью, во второй или третьей по счёту бутылке оставалось достаточно вина, я немедленно налил его в наши бокалы с предложением выпить за то, чтобы в жизни было больше удовольствий, за которые не нужно платить. Возможно, что с моим французским это пожелание прозвучало не вполне понятно или же она не сразу уловила суть сказанного — поскольку, только осушив бокал, она вдруг с удивлением поинтересовалась у меня, за что же тогда я отдал ей столько денег.

Я ответил, что поскольку платить за удовольствия отказываюсь, то и деньги отдал за нечто им противостоящее и приносящее страдание. На её лице сразу же случилась перемена: на щеках внезапно проступил румянец, губы сжались, а в глазах вспыхнул какой-то глубинный огонь. Было видно, что она уловила и поняла мою мысль.

Тогда я продолжил и заявил — хотя до сих пор не могу понять, почему и в силу какой надобности я это произнёс, — что полюбил её. И что также убеждён в том, что если не сейчас, то очень скоро её сердце ответит мне тем же чувством. Но сразу же и добавил, что радоваться этому не стоит, поскольку любовь есть нисколько не удовольствие, а высшее из страданий.

Румянец на щеках несчастной Марианны зардел ещё сильней, а я, словно нарочно решив поддать жара, заявил, что уверен в том, что она будет помнить нашу встречу и меня достаточно долго.

— А как же ты? — услышал я в ответ.

— Я желал бы того же самого, однако знаю, что моя жизнь будет значительно короче, чем твоя.

Я прошёлся к барной стойке и сам принёс два коньяка, который мы молча выпили, глядя друг другу прямо в глаза. В этот момент я понял, что придуманное мною умозаключение оказалось чистой правдой — я действительно эту женщину полюбил, полюбил искренне и горячо, и от осознания этого живого чувства мне сделалось немного не по себе. К счастью, подходило время, я распорядился закрыть счёт и сообщил, что должен идти на Вандомскую площадь, предложив Марианне прогуляться со мной.

Я взял её под руку и весь путь мы проследовали молча, глядя на одно и то же — холодные бесстрастные парижские камни под ногами, которые пережили века и переживут и нас.

На Вандомской площади возле уже закрытого модного магазина стоял сверкающий «Хорьх», возле которого прогуливался офицер в форме СС. Я представился и тотчас же услышал в ответ «Хайль Гитлер!»

Приподняв правую руку, я доброжелательно ответил на приветствие. Офицер сообщил, что имеет для меня предложение ехать в Орли, где меня устроят в гостиницу, а утром я смогу улететь в Берлин на воздушном грузовике. Этот вариант меня полностью устраивал, я попросил передать благодарность моему благодетелю из «Организации Тодта» и спросил у офицера разрешения подвезти даму.

Офицер вполне предсказуемо ответил согласием. Моя спутница назвала адрес, мы разместились на заднем диване и я приготовился к достаточно длительной поездке, в течение которой мы могли бы о чём-то ещё подумать и что-то ещё друг другу сказать. Однако уже спустя минут пять водитель затормозил и сообщил, что мы приехали.

Поскольку было крайне маловероятным, что моя Марианна имела или снимала жильё в первом округе Парижа, я не без грусти отметил, что мы, скорее всего, прибыли в ту самую «гостиницу», в которую она приглашала меня с ней зайти. Я решил не выходить из машины и лишь поцеловал ей пальцы на прощание. И ещё — сунул в её ридикюль все остальные купюры, которые имелись в моём кармане.

Спустя полчаса меня доставили к гостинице существенно иного рода, которая буквально под завязку была забита ожидающими своих самолётов офицерами вермахта, СС, разномастной гражданской публикой — в основном с инженерными значками — и, конечно же, сотрудниками «Организации Тодта» в оливкового цвета мундирах, когда-то реквизированных у разоружённой чешской армии. К моему изумлению, для меня приготовили персональный двухместный номер — цену этой любезности я узнал, когда ко мне постучался штурмбанфюрер, забывший в освобождённой для меня тумбочке свои бритвенные принадлежности. На пути же из столовой, куда я спустился, чтобы пропустить кружечку пива, я обратил внимание, как штурмбанфюрер с кем-то на пару устраивается спать в коридоре на раскладушках.

Да, безусловно, в оккупированном Париже мне был оказан во всех отношениях и смыслах царский приём, и в прежние времена я бы это оценил. Но только не сейчас.

Ранним утром я улетел в Берлин на грузовом самолёте, перевозившем артиллерийские взрыватели. Мне и сопровождавшему груз майору выделили места возле кабины лётчиков, благодаря чему я имел возможность лицезреть земные красоты не только из бокового иллюминатора, но и за многочисленными стёклами пилотского фонаря.

Из-за военного груза на борту было объявлено, что самолёт сядет не в Темпельхофе, а в Гатове, неподалеку от Потсдама, где меня также будет ждать машина. Фантастические предусмотрительность и внимание!

Было облачно и немного темно, тяжелогружёный самолёт двигался под нижней кромкой густых туч, из-за которых обихоженные европейские пространства, проплывающие под крылом, были сплошь в приглушённых пастельных тонах. Глядя на их чередующееся однообразие, стоившее веков труда и миллионов жизней, я невольно подумал, что та женщина, с которой я только что столь странно встретился и расстался, и есть для меня самый точный и окончательный символ Европы.

Европа также провела своё детство в рвении и благочестии «приходского хора», затем мечтала о красивом и разумном будущем, ну а теперь, оставив эти мечты, сделалась простой содержанкой, за которую ведут борьбу две выросшие из неё же силы — германский Рейх и атлантический союз. Декларируемой любви отныне нет, есть лишь голая рациональность и упоение силой. И создаётся впечатление, что лишь мы, немногочисленные и разбросанные судьбой по самым разным европейским углам русские эмигранты, наивно и отчасти смешно пытаемся Европу любить за давно погасшую красоту и несуществующие добродетели.

Поэтому пока наш «Юнкерс», нудно и напряжённо гудя моторами, медленно полз над разноцветной сеткой полей и поселений где-то в восточной Бельгии или Вестфалии, я твёрдо решил, что не отдам свои ошеломляющие секреты ни одной из этих нынешних двух сил.

Векселя достанутся моей бывшей родине, и произойдёт это вовсе не из-за того, что они должны вернуться именно туда, откуда когда-то пришли, — мне на это тоже, по большому счёту, наплевать. Просто в России, понял я, есть одна вещь, которая искупает все ужасы и грехи её нынешнего состояния. Эта вещь — вырвавшаяся из-под векового спуда идея иного будущего. Будущего, в котором не будет ни нас, нынешних жалких и ничтожных, и ни бронированных чудовищ, о которых распинался Тропецкий.