Юрий Шушкевич - Вексель Судьбы. Книга 1

— Правильно, — отвечал начальник. — Лично мне всё равно. Но у меня имеется инструкция получить от вас разъяснения, — и с этими словами он поднял со стола и потряс передо мной телеграммой.

— Как вам будет угодно. В тридцать шестом году я работал со Шпигельгласом.

Вместо ответа на моё признание лейтенант долго что-то читал в депеше, делая какие-то отметки. Затем он спрятал её в ящике стола и с каким-то глупым умилением произнёс:

— А вам известно, что Шпигель… как это его… да — Шпигельглас арестован как враг народа?

Он хлопнул ладонью по крышке стола и стал торжествующе приподниматься, намереваясь, наверное, встав в полный рост объявить о разоблачении на вверенной ему территории очередного изменника. К счастью, мне удалось остудить его пыл.

— Мне это известно, — ответил я. — Теперь я вынужден вам объяснить, что Шпигельглас работал не со мной одним, а с десятками, если не сотнями нелегальных советских разведчиков. И это было не оттого, что он подбирал нас по своему вкусу, а потому что государство поставило его на эту должность и доверило работу с зарубежными резидентурами. Благодаря информации от которых, между прочим, в Ставке и сегодня принимаются важнейшие решения и разрабатываются планы борьбы с фашисткой агрессией. Если б я являлся изменником Родины, то я бы, поверьте, нашёл способ проникнуть сюда с документами, не вызывающими вопросов.

Сказав это, я приподнялся, расправив лацканы своего итальянского пальто, и водрузил на стол перед слегка опешившим от такой наглости чекистом кожаный бельгийский саквояж.

Правда, спустя мгновение тот сделал вид, что контролирует ситуацию и что-то вновь зарядил про «бдительность».

Но моё терпение окончательно лопнуло. Я придвинулся к столу и, наплевав на все предосторожности, заорал ему в лицо, что уровень моих кураторов — старшие майоры и комиссары госбезопасности и что я не намерен терпеть произвол от какого-то старшего лейтенанта, а также что если он будет продолжать меня задерживать и не пускать в столицу, то я — даже если окажусь там в кабинете следователя — непременно обвиню его в саботаже и пособничестве врагу.

— И вы поймёте, что ваша должность и ваша жизнь не стоят и тысячной доли той стратегической информации, которую я везу, пусть даже если моя жизнь и предрешена. Мне плевать на свою судьбу, но я клянусь, что чтобы со мной ни случилось, я добьюсь вашего ареста и расстрела!

— Что же мне делать? — примирительным голосом поинтересовался старший лейтенант после минутного молчания.

— Проездной документ и эшелон на Москву, — выдохнул я. — Отвечать на все вопросы я должен только там.

Немного поразмыслив, занервничавший и сразу же подобревший начальник «особого пункта» поведал мне, что до вечера никакие эшелоны со здешней станции уходить не будут и что он за это время обязательно постарается решить вопрос с моей отправкой. Я поблагодарил его и спросил, чем в таком случае мне следует заняться или же я должен оставаться у него, считая себя задержанным и арестованным.

— Ну что вы, зачем! Погуляйте по городу, а часиков в шесть возвращайтесь ко мне!

Покинув кабинет, я по достоинству оценил мрачный юмор лейтенанта с перекошенным лицом. Назвать Коношу городом мог исключительно циник: крошечный посёлок был отгорожен от мира такими непроходимыми лесами и бездорожьем, которые полностью исключали для цивилизованного человека возможность куда-либо отсюда сбежать. За час я обошёл посёлок вдоль и поперёк. Стоял достаточно крепкий мороз, у меня начали мёрзнуть ноги, а согреться было решительно негде — в единственной столовой обслуживали только по карточкам местных рабочих.

Прогуливаясь в районе станции и всё более коченея, я обратил внимание на стоящие на запасном пути три товарных вагона, в которых везли мобилизованных в Красную Армию жителей здешних мест. Все они ещё не успели сменить свои гражданские одежды и были самых разных возрастов — от юнцов до моих пятидесятилетних сверстников, причём последних, как мне показалось, было едва ли не столько же, сколько молодых. Попадались среди призванных и явные представители «интеллигентских» профессий — инженеры, счетоводы и учителя.

Было очевидно, что эти люди, то и дело выбегавшие из теплушек за кипятком и папиросами, во-первых, ещё плохо знают друг друга, а во-вторых, что повезут их, разумеется, в сторону Москвы. Так что моим единственным шансом совершить отсюда побег становилось уехать с ними.

Стараясь сильно не светиться, я сходил на местный рынок, где приобрёл не первой свежести телогрейку, пару тёплых носок и обыкновенный фанерный чемодан. Уложив в этот чемодан свой саквояж вместе с итальянским пальто и облачившись в ватник, я сразу же приобрёл завершённый рабоче-крестьянский вид. Добытым из-под снега стеблем пожухлой от мороза крапивы я растёр до красноты себе щеку и подбородок, имитируя последствия драки, и в таком виде залез в одну из теплушек, с шипящей злобой приговаривая, что отныне я «еду тут», а с той сволочью-де «ещё поквитаюсь».

Мне никто не препятствовал и не даже не попытался вступить в разговор. Немного потолкавшись на лавке в центральной части вагона, я вскоре переместился в дальний тёмный угол, где сидений не было, зато пол был выстлан слежавшейся и грязной, но тем не менее сухой и немного согревающей соломой. Убедившись, что в этом месте я стал практически незаметен, я прислонился к стене, поднял воротник телогрейки, надвинул картуз на глаза и сделал вид, что сплю.

Конечно же, спать я не мог и из обрывков разговоров с подсмотренными сквозь разжатые ресницы выражениями лиц и мимикой моих попутчиков я постарался выведать своё ближайшее будущее. Оказывалось, что эшелон должен идти не то в Данилов, не то в Череповец, где формируется новая дивизия. Одни говорили, ссылаясь на начальника эшелона, что их затем направят под Ленинград, другие, со слов армейского капитана, ехавшего в соседнем вагоне, не сомневались, что их бросят на фронт под Москву.

И Череповец, и Данилов меня вполне устраивали, поскольку приближали к Москве без малого на полтысячи вёрст.

Вечером в районе шести часов поезд, наконец, тронулся, и я принял решение «проснуться», чтобы принять более активное участие в жизни своего вагона. Жизнь эта оказалась безрадостной, голодной и тёмной. Под потолком вагона болтался едва теплящийся керосиновый светильник, освещавший лишь себя, печка-буржуйка почти не грела, из щелей вовсю гуляли сквозняки, а за водой, остатки которой плескались на дне простой железной бочки, приходилось долго пробираться, обходя сидящих и переступая через улёгшихся спать прямо на полу…

После ночи поезд двигался медленно и подолгу останавливался, причём это происходило не только на узловых станциях и разъездах, но и посреди безлюдного леса. Распространялись слухи о том, что немцы разбомбили что-то в Вологде или Ярославле, и поэтому нам придётся ехать в объезд. Тем не менее Вологду мы проскочили быстро, приостановившись только на смену паровоза. После этого наш эшелон, словно литерный экспресс, набрал полный ход и под сливающийся в монолитный гул перестук колёс буквально понёс нас сквозь белесую ледяную пелену. В вагоне воцарилась сосредоточенная тишина — под свист ветра, перемежающийся с частыми гудками локомотива, все понимали, что приближается развязка каждой из наших судеб и молча глядели, кто куда.