Николай Горькавый - Астровитянка (сборник)

На экране появилась уже сотня светящихся точек, которые летели замкнутой цепочкой вдоль маленького эллипса.

– Дорогой Волди, наденьте на ту же ось десяток орбит с меньшим эксцентриситетом, вплоть до нуля, – уверенно командовала Никки.

Аудитория смотрела, затаив дыхание, как на экране завораживающе закружилось эллиптическое поле из вложенных друг в друга нескольких хороводов частиц.

Никки обратилась к ошарашенному Дермюррею:

– Этот орбитальный объект состоит только из частиц, двигающихся по Кеплеру.

Профессор стоял, покрасневший, как свежесваренный рак, пожирая глазами невозможное скопление частиц.

– Фикция! В невращающейся системе отсчёта такая штука размажется вдоль орбиты!

Никки вздохнула и попробовала быть образной с упрямым профессором:

– Вольдемар, свяжи частицы верёвочкой, только посвободней.

Частицы опутались нитью, то провисающей, когда соседние тела сближались, то натягивающейся. Какое-то время все смотрели на экран. Верёвки нигде не рвались.

– Вы же понимаете, профессор, – сказала Никки, – что если верёвка не рвётся во вращающейся системе отсчёта , то она будет целой и для любого другого наблюдателя, в том числе и в невращающейся системе отсчёта?

Профессор это прекрасно понимал, судя по налитым кровью глазам.

– Такой протяжённый объект будет разрушен приливными силами! – крикнул он.

– Ну-ну, профессор, – укоризненно сказала Никки. – Приливные силы не могут действовать на точки. Наш протяжённый объект состоит из невзаимодействующих точек, и приливные силы тут совершенно не при чём.

– Вольдемар! – заорал профессор. – Преврати точки в шары и внеси возмущения!

Картинка на экране преобразилась – верёвки исчезли, и частицы, превратившись в шары, начали сталкиваться друг с другом. Скопление заколебалось, разрушилось и растянулось по орбите.

– Ага! – торжествующим паровозом взревел профессор Дермюррей. – Оно разрушается, оно нестабильно! Я так и знал!

– Вольдемар, – не смутившись, сказала Никки, – частицы – это неупругие шарики, покрытые рыхлым слоем и обладающие самогравитацией. Учти слипание частиц при столкновениях и разрушение их кластеров приливными силами.

Овальный вихрь снежных частиц снова закружился на экране. Тела в нём сталкивались, слипались, образовывали временные конгломераты, снова разваливались. Невзирая на эфемерность жизни отдельных частиц и изменчивость их формы, скопление продолжало сохранять стабильность и не проявляло стремления к саморазрушению.

Профессор неотрывно пожирал глазами новую модель.

– Сложность динамически неубедительна. Природа – мастер на изящные и простые решения, – непринуждённо сказала Никки. – Робби утверждает, что принцип такого эпициклического коллективного движения частиц открыл Вайцзеккер ещё в двадцатом веке. Сейчас в эпициклический вихрь можно засунуть и спутник – вихрю это не повредит.

Это уже было чистым издевательством над передовой наукой. Раздался звонок, и ученики шумной толпой повалили к выходу. На экране гипнотически кружился совершенно невероятный, с точки зрения Дермюррея, космический объект. Багровый профессор с взлохмаченными волосами таращился на монитор и не замечал очередной цитаты Вольдемара, горящей на задней стене: «Когда природа оставляет прореху в чьём-нибудь уме, она обычно замазывает её толстым слоем самодовольства. Лонгфелло».

– Спасибо, Вольдемар, – попрощалась Никки, выходя из аудитории вместе с хихикающими студентами. А усталому профессору, который столько делал для этих тунеядцев, тупиц, троллей и троглодитов, никто не сказал ни «спасибо», ни «до свидания».

Какие же всё-таки свиньи эти дети!

Последняя книга профессора Гуслик «Зимний дождь» стала лунным бестселлером, побила годовой рекорд продаж, и Джоан, растерянную и невозмутимую, пригласили на тиви-интервью. Все студенты собрались вокруг большого аудиторного экрана – послушать беседу с колледжским профессором литературы. Вёл передачу в прямом эфире известный обозреватель книг Кадавр, обаятельный и хищный, но вопросы задавались и зрителями.

– Как вы относитесь к восторженным откликам на свою книгу?

– С опасением. От похвал человек глупеет.

– Почему в ваших книгах герои не умирают?

– Читательскую слезу выжать, убив героя, каждый дурак сможет.

– Но врагов и конфликтов у вас много!

– Книге нужны враги. Жизнь книжного героя во сто крат сложнее, чем жизнь обычного человека, – на то он и герой .

– Герои-мужчины у вас сентиментальны.

– У героинь две женские икс-хромосомы, но и у героев есть одна. Мужчины тоже плачут, но боятся признаваться в этом, бедняги.

– Что вы понимаете под счастьем?

– Победу над одиночеством.

– В ваших произведениях часто мелькают бабочки.

– Бабочка – удивительное летающее создание: бесшумное и какое-то не от мира сего. Не сравнить с деловыми птицами, хищными стрекозами и всякими мухами.

– Зачем вы работаете в Колледже, а не организуете свою писательскую фирму?

– Сборник студенческих работ я ценю больше, чем собственные книги. Это не сборник, а грядка ростков. Я в Колледже – садовник. Лесник?

– А вы не думаете о стезе детского писателя?

– Думаю! – оживилась Гуслик. – Я разговаривала с одним умным человеком… и меня как озарило: писать книги для взрослых – это очень инфантильное занятие! Придумывать истории для скучающих людей, развлекать, корчить рожи… Фу! Вот детский писатель – это да! Самая взрослая и трудная работа.

– Вам понравилась последняя книга Лепе?

– Хороший писатель – жаль, не мыслитель. От книг по-настоящему умного человека не должно быть грустно.

– Вы высмеяли писателя Моза.

Гуслик улыбнулась:

– Мой знакомый Вольдемар недавно процитировал Монтескье: «Дураку следовало бы довольствоваться уже тем, что он надоел всем своим современникам, но он хочет досаждать ещё и грядущим поколениям, хочет, чтобы потомство было осведомлено о том, что он жил на свете, и чтобы вовеки не забыло, что он был дураком».

– Вы не любите профессиональных писателей!

– Профессионализм стал синонимом изобретательной продажности.

– Признайтесь, что вы – мизантроп, то есть – человеконенавистник.

– Да нет. Я – мизантроп, потому что люблю людей.

– Но ведь книги – товар, значит писатель – торговец своим талантом?

Гуслик вздохнула:

– Рынок вездесущ. Морковку или овечку вырастил – на груди согревал, куском последним делился – тоже выносишь на базар. А покупатели капризны: зачем морковка кривая? Почему овечка не улыбается? Торговля талантом – острая грань, и каждый сам должен прикладывать её к горлу, желательно – к собственному. Окна автора могут выходить на рынок, но автор должен писать с удовольствием – иначе этого чувства и читателю не достанется.