Сергей Кузнецов - Затворник. Почти реальная история

Если учесть, что в эти дни она только к одиннадцати являлась на работу и сразу запиралась с преподавателем, то станет понятно: два раза по полдня она выпадала из рабочего процесса, а получали за это сотрудники ее департамента.

Вот и сегодня, в последний Костин рабочий день, несчастный и бледный Валентинов, растерявший свою самоуверенность и здоровое нахальство в первые же дни исполнения Костиных обязанностей, огребший только вчера за какую-то ерунду, с папкой, полной документов, маялся в приемной и с тоской поглядывал на дверь, ожидая, когда руководитель освободится, – и страшась этого.

Галочка пять минут назад упорхнула обедать.

– Тебе хорошо, – сказал Валентинов в приоткрытую дверь Костиного кабинета. – Ты сегодня последний день. А меня она сожрет. Я долго не выдержу.

– Ты ж так хотел, – сказал Егоров, – так ждал, стремился... Держись, не малодушничай.

– Я ее боюсь.

– Потише говори, услышит.

– Что мне делать с моим страхом, Кость?

– Посоветуйся с Бульдожкой.

Тут бубнящие голоса за закрытой дверью кабинета Кувшинович стихли. Валентинов подобрался, готовясь зайти и, кажется, пробормотал короткую молитв у.

Дверь открылась. Вышла преподаватель, быстро оделась, попрощалась и исчезла.

– Егоров! – крикнула Дарья.

– Дарья Тимофеевна, как же я... – забубнил расстроенный Валентинов, посунувшись в ее кабинет. – Тут у меня... Все срочное и важное... К совещанию... Голову оторвут...

– Странно, что она до сих пор на месте, – сказала Кувшинович и добавила фразу, которую Косте за пять с половиной месяцев работы под ее руководством доводилось слышать несчетное количество раз; при этом он видел, что Дарья не считает эти слова хамством или оскорблением: – Пошел на место, урод. Вызову.

Костя не торопился, и ей пришлось выкрикнуть его фамилию второй раз, уже с истерическими нотками в голосе, прежде чем он оторвался от чтения вакансий, размещенных на «Job.ru» и вошел к ней.

– Когда я вызываю, нужно заходить сразу. Или ты забыл? Сядь.

Он подошел к ее столу и помахал перед ее носом полученной утром из рук хитромудрого кадровика оформленной трудовой книжкой. И только после этого опустился на стул, отметив про себя, что сидит сегодня на нем последний раз.

– Вас мало пороли в детстве, – сказал он.

– Меня никто никогда пальцем не трогал, – сказала она, рассматривая его.

– Это была самая большая ошибка ваших родителей. После вашего зачатия и рождения, разумеется.

Ее лицо, при внешнем самообладании, медленно наливалось румянцем.

– Эк ты осмелел, Костя. Давно бы так. Я ведь предупреждала: не люблю и не умею работать с людьми, которые меня боятся.

– Если вы еще не поняли, Даша. Я никогда вас не боялся. Немного робел – в самом начале, несколько раз пытался уважать... Уважать вас нельзя, да и не за что, в общем. Но я, знаете ли, привык уважать тех, с кем работаю. Так уж воспитан. А вы слыхали о понятии «воспитание»?

– В нашей компании, – раздельно сказала Кувшинович, – уважать принято – необходимо! – только руководство. Прочее считается слабостью. Ты слабый человек, Егоров. Во всяком случае, для нашей компании, да и для всей структуры. Моя менеджерская ошибка, что я не поняла этого сразу. Думала, пообобьешься, из слабого и мягкого станешь жестким и сильным. А ты не стал.

– То, что вы называете «жестким и сильным», на самом деле – беспринципный хам и сноб. Таким я точно не буду.

– М-да... – Она откинулась на спинку рабочего кресла и бесцельно пошевелила бумаги на столе. – Не получается разговора, не получается...

– Не получается, – согласился Костя. – Потому что он не нужен ни мне, ни вам. У меня сегодня последний день, и я просто не вижу цели разговора. Все мои прежние попытки нормально пообщаться, расставить акценты вы пресекали: не считали нужным тратить на меня время. Мы все друг о друге поняли. Ошибки признали: вы свои, я свои. О чем говорить? Ясно же – ничего не изменится. А больше я ни о чем говорить не хочу. Во всяком случае, не с вами и не раньше, чем мне выплатят деньги, которых незаслуженно лишили. Только вы ведь все равно не запл а тите.

– Обещаю организовать с твоим будущим трудоустройством такие проблемы, какие только смогу, – сказала она. – А могу я немало.

– Тогда мне остается только убить вас, – совершенно серьезно сказал Костя, поднимаясь. – Очень хочется посмотреть, как вас сбросят, когда Горензон перестанет быть нужным Большому Боссу или вы – Горензону. Готов поменять все будущие блокбастеры мира на единственно это зрелище. Сообщите мне, а? Я помашу вам флажком из первого ряда.

– Без пяти два, – сообщила Дарья, посмотрев на часы. – Твой рабочий день окончен.

– Он был окончен три часа назад, когда я получил на руки трудовую. Просто мне хотелось напоследок взглянуть вам в глаза и сказать... Не буду. Бесполезно.

Костя собрался и, ни с кем в своем управлении не попрощавшись, уехал.

Сорок минут спустя он вышел из станции метро «Арбатская» и медленно двинулся в сторону одной из самых знаменитых московских улиц.

Было пасмурно, промозгло; на Арбате – довольно пусто: ни художников, ни продавцов матрешек и подделок под армейские шапки. Костя сидел, пил кофе в маленьком уютном кафе на углу Староконюшенного и думал о Книге.

Она не отпускала его. Костя то и дело мысленно обращался к ней даже во время сегодняшнего последнего, как он надеялся, разговора с Дарьей. Книга придавала ему сил, помогала держаться на равных с этой странной и страшной женщиной, с которой по какому-то дьявольскому капризу судьбы ему пришлось работать почти полгода.

«Как будет называться моя Книга, – думал он, глядя в окно на серый февральский день. – В соответствии с тем, что я уже о ней знаю, как она должна называться?..» Наверное, это неправильно: подбираться название еще не написанному произведению... Но ему очень хотелось, чтобы бесплотный фантом обрел еще что-то, помимо написанного утром пролога (или некоей зарисовки). Надо же, он совершил то, чего не умел прежде. Ему и в школе-то ставили тройки за сочинения исключительно из жалости, а литераторшу он боялся как огня. А сегодня утром он набил на компьютере целую печатную страницу... или немного больше и, кажется, почти не наделал ошибок.

«И все-таки, как она должна называться? Лаконично. Выразительно».

Ничего не приходило в голову кроме словосочетания, которое немедленно ассоциировалось с рассказом Хэмингуэя. Ладно, к названию можно вернуться чуть позже...

«А жанр? Какой жанр?

Черт, черт! Начинать надо вовсе не с этого!

Сперва следует понять, как происходит процесс написания книги , если делать это не для собственного удовольствия с последующей демонстрацией друзьям и знакомым, а чтобы...»