Сергей Кузнецов - Затворник. Почти реальная история

Последний мой звонок был Софии на работу. «Поживи дня три у своих», – попросил я. Честно сказать, я опасался, что она не сумеет быть осторожной с Костей. София поняла и не обиделась. «Не будете справляться – позовешь», – сказала она приличествующим моменту скорбным тоном.

Костик проспал сутки, не вставая. Вообще не шевелясь. Иногда закрадывались сомнения: жив ли? Я подходил и слушал дыхание. Ждал – и боялся его пробуждения.

...Я допил чай и вошел в комнату в тот момент, когда он, проснувшись, сидел на диване и тер руками лицо. Из-под пледа высовывались, но не доставали до пола его бледные голые ноги в черных носках.

– Который час? – спросил он сквозь широкий зевок.

– Если тебя интересует, сколько ты спал, я скажу: сутки.

Это не произвело на него никакого впечатления. Он на мгновение замер, прислушиваясь к себе, рывком откинул плед и нетвердым галопом метнулся в туалет. Оттуда послышалось характерное «бз-з-з» тугой струи, потом низкое, блаженное горловое «о-о-о...»

Я терпеливо ждал.

– У тебя пожрать есть? – спросил Костик, выходя.

Я оглядел его и расхохотался. Мятая рубашка, приспущенный мятый галстук, большие «семейные» трусы в желто-голубой цветочек, ноги и черные носки... Странно, почему он до сих пор не на пати особ королевской крови.

– Грешно смеяться над юродивыми, – сказал он печально.

– Сейчас приготовлю, – я ушел на кухню. – Омлет устроит?

– Если только с колбасой, лучком и из трех яиц. Жрать хочу зверски!

– Еще бы, столько дрыхнуть...

– Яйца взбей и сметанки подбавь, если есть – для нежности.

– Сейчас я твои яйца взобью. Для нежности. Гурман, твою мать.

– А вот этого делать не надо... – Он вошел в кухню, закутанный ниже пояса в плед, край которого волочился по полу. Уселся на стул. – Как я у тебя оказался?

– Приехал вчера, – сказал я серьезно. – После облома на фирме и разговора с Лизой.

– Это не облом, Лекс. Тем более – не разговор... Что мне делать, дружище Биттнер?

– Ничего, Костик. – Я вылил замечательную густую массу на сковородку поверх кусочков колбасы и лука, убавил огонь и накрыл крышкой. – Ничего. Жить.

Егоров уехал домой спустя еще два дня. Он начал рваться, и я не стал удерживать. Смерти дяди Гриши мы, по молчаливому согласию, в разговорах не касались. Равно как и возможных (скорее – невозможных) будущих отношений с Лизой. Для себя я решил: обратится за помощью, советом – не откажу. А лезть без спроса не стал.

Мы вообще эти два дня мало разговаривали. Костя пересмотрел кое-что из моей домашней видеотеки, немного слушал музыку, в основном – французский шансон, Лам а и Азнавура, а также канадского шансонье Леонарда Коэна. Я обратил внимание, что на некоторых песнях Коэна лицо моего друга неуловимо менялось, становясь... странно одухотворенным. Я записал ему диск Коэна и отдал с собой.

– Ты хоть на день рождения ко мне придешь? – спросил я.

– М-м... помню, шестого июня. – Он был во власти своих мыслей. – Это ведь воскресенье, кажется? Конечно, приду, если позовешь...

Но на мой день рождения он не явился, и я тогда здорово обиделся на него. Костя не сидел с нами за одним столом, и потрясающую новость о том, что Панченко пригласили работать в Канаду и в конце августа он уезжает, не слышал.

Костя сражался.

Он сражался, и битва была изнуряющей, отнимающей все силы. Отчасти потому, что некоторое время он сражался на два фронта.

Первым было доверие . Еще перед возвращением домой он убедил себя: все, больше никаких поисков работы, унижений, хождений с протянутой рукой. Хватит. Довольно. Он не позволит так с собой обходиться.

Он перестал обновлять резюме на сайтах в Интернете, связанных с работой, не отвечал на электронные письма работодателей, хотя среди них попадались завлекательные (в другое время, при других обстоятельствах он наверняка рассмотрел бы некоторые предложения, но не теперь!) и не съездил ни на одно из запланированных собеседований. Спал, ел, много читал. Варил борщи и готовил к приходу Оксаны с работы ужины, говоря ей: «Да, я домохозяй! Разве это плохо?» Ходил за продуктами. Не отвечал на звонки на мобильный, если номер не идентифицировался, и не подходил к городскому телефону.

Его хватило на десять дней. А потом он случайно ответил на телефонный звонок.

Звонила настойчивая и энергичная дама (один раз они встречались: в ней был добрый центнер весу) из инвестиционной компании, куда позарез был нужен толковый хозяйственник. В разговоре Костя вертелся, как уж на сковородке: он и болен, и у него проблемы в семье, он ухаживает за престарелым родственником жены, от которого не может отлучиться ни на час, а замок на двери в квартиру заклинило, и теперь она запирается только изнутри, а мастеров они никак не могут вызвонить... Он врал неумело и отчаянно, не решаясь послать, сказать, что больше не верит никому... Не решаясь играть в открытую – все еще не решаясь. А тетка в центнер весом, даром что здоровая, была упорной. И уговорила его приехать через четыре дня, когда выздоровеет родственник и починят замок.

После беседы с ней он провел еще два телефонных переговора, дав согласие на приезд, потом сел за компьютер и обновил резюме на всех сайтах.

– Ну да! – сказал он в пространство, сдаваясь. – Да, да! Я проиграл! Я продолжаю искать работу! – Он помолчал. Тишина не ответила, и он добавил еле слышно: – Хотя это вовсе не означает, что я на нее выйду...

И именно потому это прозвучало тихо и неуверенно, что в эти дни и многие последующие Костя проигрывал вторую битву. С книгой.

Она не шла. Не получалась. Не было ни слов, ни мыслей. Фразы не хотели выстраиваться. За весь месяц он не написал ни строки, хотя часами просиживал за компьютером, перечитывая написанное ранее и силясь выдавить из себя, изнутри, из души хоть что-то.

Ничего не было. То есть абсолютно ничего. Пустота. В нем самом, в мире, который он начал создавать и который внезапно замер, как на стоп-кадре. Персонажи валялись тут и там бесформенными кучами – кукловод ушел... или умер, неважно. Небо море и горы из живых постепенно превращались в нарисованные скверным художником, пачкуном, приобретая ненатуральный цвет.

Костя проигрывал эту битву. Он проигрывал ее, уже допуская страшную мысль, что не может писать и, скорее всего, никогда не сможет. Понимая, что это поражение может обернуться последним серьезным поражением в его в общем-то не особенно кчемной жизни. Оставив внутри эту пустоту, не сумев ее заполнить, он станет растением – умным, добрым, хорошим... но растением . Тем, чем был до книги, со всеми взлетами той жизни. Возвращаться туда он не хотел и день ото дня садился за работу, вымучивая, выдумывая ...