Сергей Кузнецов - Затворник. Почти реальная история

Стирала все сообщения и прикладывалась к бутылке. Это приносило облегчение.

На третий день она почти не отдавала отчета, где она, кто она и что произошло.

...Звуки не прекращались. С трудом поднявшись, крепко держа в руке бутылку, она двинулась по квартире в поисках их источника. Обходила горки нарезанных мужских рубашек (отдельно с длинным рукавом, отдельно – с коротким) и футболок, аккуратно сложенные кучки рваных и разрезанных фотографий; задевала ногой пустые бутылки, вываленные из чемодана несколько дней назад, да так и не разложенные по местам вещи...

Это был телефон. Автоответчик выключен, кассета вынута... Когда она успела? Зачем? И кто так настойчиво трезвонит, гад, надоел...

Она отхлебнула и неверным движением сняла трубку.

– Да?

На том конце помолчали.

– Ольгу, пожалуйста.

– Это я, – сказала она короткую фразу со столь пьяной интонацией, что, кажется, сама немного удивилась. – Кто зв о нит?

– А кто «я»? – не сдавался мужской голос, показавшийся знакомым.

– Ольга...

Собеседник опять помолчал.

– Вы не Ольга. Или не та Ольга, которая мне нужна. Внезапно серый дым в голове начал понемногу рассеиваться.

– Папа? – осторожно спросила она.

– Женский алкоголизм, доченька, не лечится. Я думал, тебе это известно.

Она смотрела на свою руку, в которой по-прежнему была зажата бутылка «White horse».

– Папа... – Изнутри стремительно поднялась волна рыданий и хлынула через край. – Па...

– Доченька, я буду у тебя через два часа. Не дай мне повода ломать дверь, хорошо? Сделать это не так-то просто: она у вас добротная.

Она уже рыдала в голос:

– Па... Я не могу... Па...

– Дождись меня, Олеся. Я скоро.

Единственный и неповторимый мужчина ее жизни, мудрый, добрый и ироничный, выдумщик и балагур, академик Российской Академии Наук Сергей Михайлович Дружинин – любимец женщин, он одной своей внешностью и манерами опровергал мнение об Академии как о сборище нелепых, замшелых, ничего не соображающих старых маразматиков, храпящих на совещаниях, поголовно носящих очки, неопрятные бороды и слуховые аппараты.

Сколько она себя помнила, он звал ее именем из своей любимой песни ансамбля «Песняры» – Олеся. Мама рассказывала, что при рождении он хотел ее так назвать, но воспротивились родственники с обеих сторон, и было выбрано наиболее близкое имя. Но отец продолжал называть ее именно Олесей, именно это имя она воспринимала как свое истинное и, знакомясь с детьми во дворе и не выговаривая поначалу добрую половину букв алфавита, представлялась: «Аеся».

Именно папка поставил ее на лыжи и научил делать книксен. С ним она решала алгебру и геометрию; ему, а не маме – в те годы директору крупного универмага, всесильной Антонине Дружининой – поверяла сердечные тайны и плакалась в разочарованиях... Ее папка был ее папка : самый лучший, самый внимательный, умеющий посоветовать и утешить. Умеющий по части души нередко заменить маму, которую Ольга тоже очень-очень любила... но все же не так, как отца.

Однажды она назвала его «мой Фердинанд великолепный». Он смеялся: ему понравилось.

«...Папка, дорогой, зачем ты приехал? Тебе отказало твое чувство понимания и сострадания? Ты выбрал неправильное время, плохие обстоятельства и страшные слова! Неужели не понимаешь, что я уже падаю? Зачем подталкиваешь? Почему не протянул руку, не удержал? Ты всегда делал именно это – и я могла на тебя положиться... Я ждала тебя, чтобы спастись, а вместо этого...»

– Олеся, это факт, и деться от этого некуда.

– Папа, нельзя. Столько лет...

– Последние семь из них мы просто жили в одной квартире. Сосуществовали...

– Но мама тебя любит! Ты не можешь.

– Она давно меня не любит. Как и я ее. И сейчас в моей жизни появился человек...

Черно. В голове – пустом чердаке – висел серый дым. Сейчас он стал черным.

– Папа, что ты говоришь?! Какой человек?!

– Женщина, естественно. – Он улыбнулся. – Возможно, я и выжил на старости лет из ума, но ориентацию не поменял, это точно.

– Ты выжил из ума, папа. Зачем ты приехал и рассказываешь мне все это?

– Ты моя дочь. Я хочу, чтобы ты знала...

– Ты меня не слушаешь. – Язык еще плохо ей подчинялся, она напрягалась изо всех сил. – Зачем – ты – приехал?! Зачем ты... вы мучаете меня сейчас? Чем я заслужила? Мне плохо, я умираю... Мне изменил муж, понимаешь, я застукала Аркадия, он ушел от меня, а теперь ты...

Лицо отца внезапно стало пепельно-серым и очень старым. Такой точно не мог понравиться ни одной женщине... если только она не слепая.

– Что? – спросил он тихо и потерянно. – Прости, я не расслышал... Ты что-то сказала насчет Аркадия...

Он был настолько озабочен тем, что происходило сейчас в его собственной жизни, что попросту не видел ни дочери, ни ее дома.

– А ПОЧЕМУ, ТЫ ДУМАЕШЬ, Я ТАКАЯ?!! – закричала она во весь голос, показав рукой молниеносно (почти одновременно): рваные рубашки – рваные фотографии – разбросанные вещи – пустые бутылки...

Она была настолько страшной в эти мгновения, что отец отшатнулся и закрыл лицо руками.

...Ольга стола на берегу и смотрела на море, вдаль. Раскаленная докрасна монета солнца садилась за горизонт.

...Она повернулась на другой бок и открыла глаза.

Часы на тумбочке в противоположном углу комнаты показывали четыре минуты третьего. 02:04. Бездушные цифры ядовито-салатового цвета. У кого это она прочла: «...не способные говорить о времени, способные только его показывать». Неплохо сказано, черт побери, а?

Она откинула простыню и села на постели. На часах стало 02:05. Идет времечко-то...

Слева, с набережной, из ресторана «Якорь», пел Киркоров:

Тебя звали Салма,

Как розовый остров

В загадочной стране...

Не лично, конечно, – в записи. Справа, из кафе «Гульба», находящегося ближе к ее дому, чем «Якорь», неслось сумасшедшее БУМ-БУМ-БУМ-БУМ, перекрывавшее голос Филиппа Бедросовича, который ей нравился, – голос, не певец.

Но разбудило ее даже не это, и не звуки матюков и драки под окнами – опять курортники сцепились с местными... Духота ночи и комары. Она только ступала на тонкую, едва различимую тропинку сна, как очередной «бомбовоз», повизжав над ухом подобно мини-бормашине, тяжело плюхался на ее щеку или руку (что там на ногах – она старалась не думать) и вскидывал свое жало. Причем, как бы ни был он тяжел, когда она заносила руку, ему непременно удавалось улепетнуть. И ни ветерка за окном, ни вздоха воздуха в комнате.

Укладываясь в постель, она минут десять простояла под холодным душем, рассчитывая охладить разгоряченное за день тело, но желаемого результата не добилась: трубы холодной воды прогревались за день и совсем не остывали ночью, так что из холодного крана текла теплая вода. Сейчас простыня, которой она накрывалась, была влажной от пота.