Михаил Козырев - Пятое путешествие Лемюэля Гулливера

Но этот вопрос не так занимал население, как второй. Здесь было только две партии: одни утверждали, что надо так же, как и у нас в Европе, начинать с легкой закуски и заканчивать сладким, другая — наоборот. Король отдавал предпочтение второй партии, в чем я убедился за первым же обедом, но никого не принуждал покамест принять свое мнение: споры продолжались.

Я сам видел, как двое три часа спорили и не садились за стол: они не могли договориться, с чего начинать обед. Когда же они сели, оказалось, что на обед у них имеется всего-навсего картошка с хлебом, и спорили они, собственно, впустую.

Не так ли бывает и у нас, когда мы спорим о политике?

То, что у нас в Британии называется политикой, отсутствовало совершенно. И к чему, если все были довольны правительством, управлением императора, его министров и чиновников; никто не думал о том, чтобы сместить их и самому занять освободившееся место. А ведь только борьба за теплые места заставляет британцев так много времени отдавать этому бессмысленному занятию. Член парламента надрывает свой голос, думая, что это приведет его к министерскому портфелю, кандидат в парламент расходует время и деньги, чтобы в качестве депутата с лихвой возместить свои расходы, избиратель хлопочет за своего кандидата, ожидая от него в будущем каких-нибудь привилегий.

Не было политики — не нужны были и газеты. Их заменял официальный бюллетень, помещавший отчеты о приемах и обедах императора и заявления подданных, благодаривших императора и министров за мудрое управление страной.

Слушая все эти рассказы, я вспоминал об Англии с ее разбойниками, депутатами, карманными ворами, шерифами, палачами, священниками, убийствами, воровством, мошенничеством, взяточничеством и благодарил Бога, что он привел меня в эту благословенную страну.

Полное отсутствие принуждения удивительным образом сочеталось с неограниченной властью императора, которой не было поставлено никаких пределов. Конечно, не было в этой стране ни парламента, ни выборов, ни голосований.

— Что может дать голосование, — совершенно справедливо говорили мне, — если вопросы ясны и так, их незачем обсуждать и голосовать. А если вопросы не ясны императору и его министрам, то как они могут быть ясны кому-нибудь из подданных?

Мои рассказы о выборных судьях и губернаторах вызывали смех.

— Как может убийца выбирать судью, плательщик налога — сборщика? Может быть, вы разрешите и собаке выбирать ту цепь, на которую ее посадят? Выборы есть и у нас, но выбирает тот, кто не может ошибаться, — его величество император.

Всемогуществу императора не было границ. Я сам скоро убедился в этом. Однажды по его желанию я познакомил императора с нашим государственным строем и в заключение сказал, что парламент в Англии все может сделать — не может только сделать мужчину женщиной и наоборот.

— А я могу, — сказал император.

И тотчас же, вызвав придворного, который чем-то заслужил его немилость, сказал:

— Отныне ты — женщина.

И что же? Назавтра этот придворный явился к обеду в женском платье с большим декольте и стал говорить весьма приятным сопрано. Очень скоро он был выдан замуж за одного офицера личной гвардии императора.

Сначала подобное превращение показалось мне несовместимым с законами природы, но, поразмыслив, я не нашел в этом факте ничего сверхъестественного. В самом деле, если у нас в Англии король или лорд, герцог или министр, банкир или богатый купец признают человека умным и талантливым, тотчас же человек этот становится таким в глазах всего общества. Почему же, предоставляя сильным мира право раздачи умственных качеств, мы отрицаем это право в отношении качеств физических? Не потому ли, что, придавая большую цену уму, мы только в этом отношении постарались поскорее освободиться от слепого произвола природы.

Как велика была страна, пользовавшаяся столь мудрым управлением? Обратившись к географической карте, я увидел, что она занимает весь мир.

— Не попал ли я на другую планету?

Узнав, однако, по очертаниям извилистые берега Европы и подвешенную к ней грушу африканского материка, я сообразил, что нахожусь на земном шаре. Но тогда, судя по цвету, в который эти страны были окрашены, и Англия, и Франция, и Польша, и Московия, и Татария, и даже Китай являются колониями лучшей из стран мира. Успокоило меня только примечание, гласившее, что эти колонии в незапамятные времена отпали от Юбераллии и покамест считают себя самостоятельными, что, однако, их не избавит в будущем от благоденствия под скипетром мудрого монарха этой страны. Дело в том, что, по принятому здесь мнению, Бог, создавая землю, предназначил ее исключительно для юбералльцев, которые и должны были господствовать над всем миром. Но до воцарения нынешнего императора юбералльцы мало заботились о выполнении этой миссии и в наказание Бог отнял от них большую часть владений, которую они и должны сейчас при помощи военной силы отнять от недостойных представителей низших рас.

Но пока военной силы было недостаточно для выполнения божественной воли, император и двор твердили о своем миролюбии и уверяли меня, что карта была ошибочно раскрашена литографом, который, чтобы скрыть ошибку, составил примечание к карте. Тем не менее, эта явно ошибочная карта служила руководством во всех школах страны, и каждое новое издание воспроизводило ту же самую ошибку.

Все, что узнал я, живучи во дворце, о Юбераллии, возбудило во мне страстное желание своими глазами видеть жизнь избранного народа, тем более что многие из сведений явно противоречили тому, что я увидел в первый же день своего пребывания в стране. Однажды, развеселив императора своими рассказами, я в почтительной форме выразил свое желание.

— Тебе предоставлена высшая милость, — сказал государь, — жить при дворце. Зачем же ты просишь худшего?

Но все-таки караул с моей комнаты был снят, и я получил разрешение на ежедневные прогулки по городу. Мне запрещено было лишь выходить за городские стены.

Признаюсь, с некоторым трепетом вступил я на камни, одевавшие просторную площадь перед императорским дворцом. Жива была еще память о первом дне моего пребывания в стране. Я поторопился миновать толпы просителей, ожидавших выхода государя, — а вдруг чья-то чуждая воля направит меня к ступенькам трона и заставит раскаяться в не совершенных мною преступлениях. А вдруг полицейский, мирно созерцающий картину самоэкзекуций, возьмет меня за руку и вежливо подведет к одной из страшных машин…