Валерия Вербинина - Поезд на Солнечный берег

– Вот мы и увиделись, – сказал Филипп. – Простите, как вас?

– Пончик Ляпсус.

– Филипп Фаэтон.

Они обменялись дружеским рукопожатием, не переставая падать.

– Долго еще? – спросил Филипп как бы невзначай.

– Сразу же видно, что вы непрофессионал, – заметил Пончик. – Потерпите. Еще каких–нибудь пять минут, и все. Вы не жалеете?

– Нет.

– А я да, – прервал молчание Пончик, когда они пролетали сто шестнадцатый этаж. – Предупреждаю вас, ощущение от соприкосновения с мостовой будет не из приятных, я бы даже сказал, немного болезненным.

– У вас случайно нет парашюта? – спросил Филипп, почувствовав, что его новый друг готов пересмотреть свое поспешное решение.

– Нет, – со вздохом ответил Пончик где–то на восьмидесятом этаже. – Мне никогда не везет. Бедная мама!

– У вас есть мать? – спросил Филипп с участием.

– Нет. Но ведь надо же о чем–то поговорить. Я бы сказал: «бедный я», но у самоубийц это не принято.

– Вы хотите жить?

– Очень, – признался Пончик на тридцать втором этаже. – Только это все равно бесполезно. Ничто в этом мире не зависит от наших пожеланий.

Наперерез самоубийцам с сиренным воем несся перехватчик мышкетеров. Капитан мышкетеров, надсаживая голос, орал в репродуктор:

– Стойте! Вы нарушили воздушное пространство! Стоять смирно, руки за голову! Будем стрелять!

– Все кончено, – слабо шепнул Пончик и зажмурился. Они уже не могли остановиться. Незачем стрелять, господин капитан. Какие претензии? Самое обыкновенное дело. Подумаешь, упали двое и…

Тогда–то Филиппу и пригодилось его умение летать, в котором он никогда никому не признавался. Его тело потеряло свой вес; его понесло, как былинку, он воспарил вверх, затем его прибило к стене здания, которое издало при столкновении протяжный, мелодичный звон. Вспомнив о Пончике, он ринулся вниз и выудил его на третьем этаже. Оба мягко приземлились на красный асфальт, после чего Пончик открыл глаза – и зашатался. Филипп поддержал его.

– Надо же, как удачно мы прыгнули с вами, – сказал он, придавая голосу беззаботность.

– Но почему… – в смятении пробормотал Пончик.

– Первый блин всегда комом. Хотите, попробуйте еще раз, а с меня хватит.

– С меня тоже, вы исцелили меня, – выдохнул Пончик, орошая слезами благодарности бесчувственный асфальт.

С того памятного дня они крепко подружились. Филипп помогал Пончику, как мог, и тот безропотно принимал его помощь. Правда, иногда Пончик позволял себе возмущаться опекой, которая ранила его самолюбие, и тот уступал. Истинная дружба не боится недоразумений; они только укрепляют ее – если, конечно, не разрушают окончательно. При всем уважении к Филиппу Пончик не скрывал, что считает утомительной жизнь в хрустальном доме, который постоянно что–то наигрывает, и не мог взять в толк, зачем его другу понадобилось связывать себя с Матильдой, по его мнению не представлявшей из себя ничего особенного. Впрочем, всем было известно, что Пончик начисто лишен практической жилки в том, что касается дел житейских, и Ромул с блестящими глазами растолковал ему, что наконец–то он «раскусил этого Филиппа» и что, несмотря на кажущуюся простоту, тот все–таки оказался малый не промах. Невезучий Пончик вечно умудрялся встревать в самые невероятные истории, и Филипп сгорал от желания узнать, что могло с ним случиться на этот раз.

– Это шуба, – с убитым видом объяснил Пончик. – Я не знаю, что с ней делать.

Филипп терпеливо ждал, что последует за этим заявлением, но гул реактивных двигателей приземляющегося аэромобиля на мгновение перекрыл шум в кафе. Двери распахнулись, и вошел Серж Сутягин. Вообще–то он не принадлежал к компании друзей; они считали его гномоном и занудой и имели на то все основания. Почему–то, однако, он направился прямиком к ним.

– Привет всем! – прокричал он, изображая сердечность. – А, и Филипп здесь!

– Привет, – сказал Филипп, без всяких задних мыслей пожимая холодную сутягинскую руку. Бесцветные глаза Сутягина скользнули по его лицу. Гномон поморщился; ему показалось, что Филипп слишком сильно сжал его руку и, конечно же, сделал это нарочно. И без того плохое сутягинское настроение разом ухудшилось.

– Какая тачка! – восхитился Ромул. – Где угнал?

Среди друзей, когда кто–нибудь покупал новую машину, считалось хорошим тоном говорить, что он ее угнал.

– У Вуглускра, – небрежно обронил Сутягин. – Старик продал мне ее за примерную службу в просроченный кредит. – Он лгал; машина не принадлежала ему. На самом деле его просто назначили шофером – возить Матильду и ее подруг.

– Клянусь дохлым фламинго! – вскричал Гаргулья, любивший вычурные клятвы (особенно после третьего коктейля). – За это надо выпить. Говорят, Вуглускр страшный жмот.

– Редкой души человек, – учтиво вставил Сутягин и обернулся к бармену: – Мне «Плесень на вальсе», пожалуйста.

Все зашумели, поздравляя Сутягина; в редком поздравлении не было скрытой насмешки, но гномон принимал все за чистую монету. Опустив глаза, он почтительно расхваливал своего патрона и службу у него, по сравнению с которой потускнело бы и пребывание в раю. Гномоны всегда уважают вышестоящих и безропотное повиновение им почитают высшей добродетелью свободного человека. Эта рабская мораль пресмыкающегося коробила Филиппа, слишком чувствительного к тому, что противоречило его понятиям о человеческом достоинстве. Не дослушав, он обратился к Пончику.

– Так что с шубой? Кстати, я думал, что теперь лето.

– Теперь–то да, – ответил Пончик, отрывая взгляд от сутягинской машины, – но когда–нибудь будет зима. Обо всем надо думать заранее.

– Не надо, – сказал Филипп решительно.

Его светлые, хрустальной чистоты и глубины глаза затуманились. Он снова видел Ее; и видение было таким ярким, таким живым, что ему стоило труда отогнать его от себя.

– Мало ли что может случиться, – уклончиво добавил он.

– Вот и я о том же, – терпеливо пояснил Пончик, который, как всегда, истолковал его слова по–своему. – Поэтому я купил шубу из китайской собаки. Дешево, удобно и практично.

– В самом деле? – спросил Филипп, допивая свой коктейль.

Пончик ответил не сразу. Вид у него был удрученный.

– Так я думал. А она ЛАЕТ!

– Кто?

– Шуба.

– Ну, это нормально, она ведь из собаки, – успокаивающе заметил Филипп.

– И воет по ночам, – жалобно говорил Пончик, – когда я запираю ее в шкаф. Но это полбеды, что она лает, она еще и говорит.

– Говорит?

– По–китайски.

– Она же китайская, голова! – крикнул Гаргулья, вмешиваясь в разговор.

– И что она говорит? – полюбопытствовал Филипп.

– Дзи–во–дзёр, – простонал Пончик. – Сволоць пи–ли–кля–тая. – Филипп прыснул. – Знаешь, по–моему, она ругается на меня.