Евгения Мелемина - Осколки под стеклом

— Я понимаю. — Игорек посмотрел через плечо. — Мне мама в детстве подарила такую шкатулочку. Она пела, а внутри плясали лягушата. Я заводил ее раз в день, больше не разрешали… и все равно она однажды испортилась, и… мне было очень ее жаль. Я не понимал, почему так случилось.

— Мы тоже не сразу поняли, — признался Крис. — Но понять оказалось несложно. Я открыл шкатулку и увидел вместо привычных мне пластмассовых лягушат — живых, нанизанных на спицы. Я покрутил их еще по привычке… А они вертятся, разбрызгивая кровь, болтая лапками, и видно, как бьются сердца под тонкой кожей. Я захлопнул крышку и оставил их в покое.

Игорек остановился в нерешительности. За его спиной, вращаясь, взметнулась тончайшая звездная пыль, осыпав рукава его серой курточки. — Потерял дорогу? — спросил Крис, наблюдая за ним.

Игорек медленно покачал головой.

Крис вдруг понял, что снова возвращается к прошлому и, наверное, кажется жалким.

— Это не важно, впрочем… — Крису пришлось прислониться спиной к прохладной гладкой стене — в голове мелькал рой белоснежных слепящих звездочек. — Ищи Врата.

Игорек молча развернулся и пошел вперед. Сверкающая пыльца на его куртке посерела и осыпалась прахом. Он ускорил шаг, и на следующем повороте остановился возле обычной красной двери — такие двери, металлические, с двумя замками, ставили в каждом подъезде.

— Я, пожалуй, домой, — сказал Игорек и потянул на себя ручку двери. — В свою шкатулку.

Крис замер. Игорек второй раз ушел от закономерной смерти — и снова неосознанно.

Это значило только одно — его собственная воля оберегает его, не давая ни шанса сбиться с неведомого пути.

За дверью открылась маленькая прихожая, лампа бежевым цветком, лисий хвост шубы, полочка с разноцветными бутылочками духов и жесткая расческа.

— Игорек? — протяжный женский голос звучал встревоженно. — Куда тебя понесло в ночь? Ты же знаешь — комендантский час!

— Я дома, мам! — в ответ крикнул Игорек и обернулся, в последний раз посмотрев в глаза Криса.

— Я дома. — Куртку он аккуратно повесил на крючок, разулся и заглянул в комнату, наполненную бликами от экрана работающего телевизора.

Мать сидела на диванчике, поджав ноги. Под правой рукой стояла, опасно кренясь, вазочка с абрикосовым вареньем, под левой — блюдце с печеньем. Пышные белокурые волосы она уже затянула в высокий тугой узел — на ночь, сменила шелковый халатик на уютный махровый — вечерний, и смотрелась в нем, как птичка в пышном бордовом гнезде.

— …выживаемость вида — для человека такая же суровая необходимость, как и для животного… — забулькал телевизор мужским задыхающимся голосом.

Игорек подошел поближе.

На экране, то и дело оттягивая мизинцем плотный узел галстука, сыпал быстрыми частыми словами мужчина, под которым прогибалось широкое кожаное кресло.

За спиной захрустели печенья.

— …природа никогда не совершала опрометчивых поступков. Самки многих видов съедают избыточный приплод, отказывают в кормежке неполноценным и больным детенышам.

Он снова зацепил пальцем петлю галстука. Чтоб ты задохнулся, с ненавистью подумал Игорек.

— …вы видели когда-нибудь лисицу с синдромом Дауна или кролика с ДЦП? — он захрипел и забулькал — смеялся.

За его спиной рассмеялась невидимая массовка.

— Мы сами вырыли себе яму! Так давайте ее зароем! Мы не пойдем наперекор природе, мы снова примем ее правила!..

— Мам, — сказал Игорь, оборачиваясь. — Ты понимаешь, что происходит?

По ее лицу плавали синие и серые блики.

— Евгеника — не псевдонаука! — проорал телевизор. — И не надо привязывать ее к фашизму! Фашизм — это огонь в неумелых руках! Мы все знаем, что огонь может вызвать пожар, но мы же пользуемся газовыми плитами!

— Мам, — позвал Игорь.

— Что, солнышко? — она подняла безмятежные голубые глаза. — Устал? Хочешь печенья?

— Ты понимаешь, что происходит? — раздельно, нажимая на каждое слово, выговорил Игорь.

— Ты знаешь, у нас столько налогов уходит в пустоту, оказывается… — сказала она. — Содержание домов инвалидов, онкологических центров, хосписов…

— Пьяное зачатие! Нездоровая генетика! Время, украденное больными у здоровых людей!

Синие и серые блики, плавающие по тонкому личику матери, показались Игорьку трупными пятнами.

Утром снова что-то изменилось. Игорек еще не знал, что именно, но чувствовал так же отчетливо, как акула чувствует каплю крови, растворенную в сотнях литрах воды.

Он долго лежал, глядя в потолок, и устанавливал связь с этим ощущением, оформляя его в зыбкие картинки-миражи. В соседней комнате загудел пылесос, потом раздался звонок, и пылесос умолк, сменившись по-утреннему радостным голосом матери:

— Пришел! Вчера пришел. Я думала — вдруг напьется… компания на похоронах сама понимаешь какая. Вместо трех рюмок махнули бы тридцать три и не заметили. Я его даже отпускать туда не хотела, а потом подумала… пусть посмотрит. Нет, говорят, сама отравилась… дешевая водка. Что ты говоришь? Дешевая девочка?

И она вдруг рассмеялась.

Игорек медленно поднялся, цепляясь побелевшими пальцами за край кровати, но потом застыл. А что можно сделать-то? Выйти и сказать — мам, опомнись? Сказать — ты дура, мама. Дура. Или спросить — да что с вами всеми?

Вместо этих вопросов Игорек, переждав спазм в груди, вышел в коридор, зацепив плечом узкое шелковое плечо матери.

— Доброе утро, котик, — рассеянно сказала она и снова уплыла в телефонный разговор.

Под окнами текла серая река. Она стремилась куда-то под арку, сдавленная заслонами пластиковых щитов. За щитами, как верхушки черных яиц, громоздились шлемы бойцов спецотрядов. Над мешковатыми одинаковыми комбинезонами виднелись растерянные смятые лица. Присмотревшись, Игорек различил — мужские и женские. Различил с трудом, на уровне ощущения. Обычному взгляду представлялись лица со смытыми признаками человеческих различий — растянутые кривящиеся рты, серые щеки, омертвевшие глаза. Под черными касками виднелись совершенно другие лица — живые, разнообразные, со сжатыми безразлично губами.

Серая река текла долго. Только через полчаса щиты принялись смыкаться, дожимая ее последние капли в низкий арочный проход. Последний серый комбинезон старательно шагал по грязноватому крошеву, оскальзываясь и то и дело подтягивая вымокшие слишком длинные штанины.

Игорек прильнул к окну — явственно различил тонкую девичью фигурку, а потом светлый завиток волос под бесформенной шапочкой.

— Бутербродик?

Игорек обернулся. Мать стояла позади, сонная и розовая.

Он оттолкнул ее, странно сильную, упорную, и метнулся в комнату. По пути натягивая джинсы, подхватил с вешалки светлую курточку, распахнул дверь и ринулся вниз по лестнице, с грохотом, отдающимся по пролетам гулким эхом.