Юрий Никитин - Тангейзер

Запивая каждый кусок мяса вином, он вскоре ощутил, что насытился даже больше, чем собирался, со вздохом сожаления отодвинулся от стола.

– Глазами бы все съел, – пожаловался он весело, – но желудок больше не принимает!.. Вы знаете, что вы вообще-то спасли мою шкуру?

Она в изумлении вскинула высокие дуги бровей.

– Как это?

– Я повстречал Дикую Охоту, – сообщил он. – Ну, не совсем повстречал, но оказался на ее пути. Они меня почти настигли…

– Бедный вы! И… что случилось?

– Я увидел щель, – объяснил он, – что ведет в недра этой горы. Любопытство мое родилось раньше меня, я пошел по ней, и вот я здесь.

Она снисходительно наморщила нос.

– Тогда вы не прогадали точно.

– Уверен, – подтвердил он и зябко передернул плечами.

– Страшно? – осведомилась она.

Он кивнул.

– Много раз рисковал головой в боях… но там я потерял бы только жизнь!

– А здесь?

Он вздохнул.

– Все говорят, что Дикий Охотник забирает души.

Она подумала, покачала головой.

– Думаю, это неверно. А если и забирает, то лишь тех, кого должен забрать. Вы каким человеком себя чувствуете?

Она спрашивала вроде бы веселым голосом, даже чуть насмешливым, дескать, не принимайте эти слова всерьез, но он ощутил, что спрашивает неспроста.

– Я старался быть достойным человеком, – ответил он осторожно. – Исполняющим все рыцарские заповеди. И, мне кажется, главные все-таки соблюдал. Но, с другой стороны, в нашей жизни есть особенности…

– Какие?

Он проговорил с трудом:

– Не знаю, как это объяснить… но мне кажется… одни и те же нормы морали нельзя применять к разным людям.

– Почему?

Он развел руками.

– Здесь, в Германии, добродетельным быть легче, а на жарком Востоке, где и мясо со специями, и женщины подоступнее, и сама природа подталкивает к блуду… гм… там к мужчинам надо быть снисходительнее. Или, если взять кузнеца и поэта… Для кузнеца не играет роли, влюблен он или нет, плуг все равно скует, а для поэта очень важно, чтобы сердце то взлетало к небесам, то падало в пропасть отчаяния… Только тогда рождаются щемящие песни, что трогают чужие сердца!

Она смотрела с интересом, в глазах то появлялось, то исчезало непонятное выражение, дразнящее и одновременно пугающее.

– Потому, – спросила она, – поэтов и обвиняют чаще других в разврате, прелюбодеяниях?

– Поэтов, – ответил он, – художников, скульпторов, актеров, музыкантов… Но это не распущенность! Это постоянный поиск чего-то нового, что вовсе не требуется, как вы понимаете, в большинстве других профессий. Как острая приправа к мясу, так нам нужна острая приправа к жизни!.. Потому что кузнец скует просто плуг, а поэт не может написать просто стихи, он должен написать самые лучшие на свете стихи!.. И для того он чуть ли не бьется головой о стену, пробует все специи…

На ее губах играла загадочная улыбка, Тангейзер хотел взять лютню и показать, что он не просто певец, а лучший в мире певец, однако она поднялась и сказала быстро:

– Сидите-сидите. Вам нужно отдохнуть. Я отлучусь ненадолго… а вам скучать не дадут.

Она отошла на несколько шагов, в том месте камни отсвечивают свежими сколами так ярко, что Тангейзер заморгал и потер кулаками глаза, а когда всмотрелся снова, таинственной хозяйки грота уже не было.

Он начал осматриваться, за спиной послышались женские голоса, он рывком обернулся, готовый снова ухватиться за меч…

К столу, за которым он так и остался, приближаются три молодые женщины, смуглые, словно сарацинки, все с длинными распущенными волосами, две с черными, одна с огненно-красными.

Та, что с красными, сказала весело еще издали:

– Нас прислали помочь тебе скоротать… отдых, доблестный герой. Меня зовут Агая.

– Меня Берта, – сказала вторая.

– А меня Кугинда, – произнесла третья.

Огненноволосая Агая похлопала его по плечу.

– Поднимайся. Как можно пировать, когда сидишь? Настоящий пир, когда можешь лежать!

Они засмеялись все трое, вытащили его из-за стола, Тангейзер охотно подчинялся, а совсем рядом обнаружилось роскошное ложе, куда его усадили, стащили сапоги с рыцарскими шпорами, помогли снять верхнюю одежду, затем мягко уложили, одна женщина подала кубок, наполненный вином до верха, а вторая села на краешек ложа с гроздью винограда в руках и, отщипывая по одной, начала класть ему в рот.

Он засмеялся, попытался ухватить губами ее за палец, она хохотала и отдергивала. После этого вина, густого и терпкого, он ощутил, что голова становится легче, свободнее, как и его речи и движения.

– Кто вы, – спросил он счастливо, – таинственные феи?.. Вы спасли мне жизнь, Дикий Охотник уже совсем нагнал меня!.. Вы просто чудесные такие все…

– Еще вина, наш господин?

– Еще, – ответил он. – И еще!.. Я миннезингер, а мы – особые люди!.. Нам всегда мало любых впечатлений, мы должны хватать их обеими руками.

Берта рассмеялась и пришла в его руки.

– Хватайте меня, мой господин!

Кугинда воскликнула с шутливой обидчивостью:

– А почему не меня?.. Хватайте меня, я мягче!

Агая произнесла чарующе:

– А я… теплее…

Тангейзер пьяно расхохотался.

– Я могу обнять всех троих!

– Это еще надо доказать, – ответила Агая дразняще. – Но, правда, мы этому поможем…

Он проснулся на мягком, голова свежая, в теле сила, с минуту лежал, наслаждаясь теплом и уютом, потом разом вспомнил все, вздрогнул и распахнул в испуге глаза.

Мягкий свет все еще льется сверху, совсем близко журчит вода, оттуда тянет влагой и прохладой. Издали доносится музыка, довольно странная, он не мог определить, что за инструмент, приподнялся, повернулся в другую сторону.

Там Агая и Берта, вчера он их даже не рассмотрел, слишком быстро все получилось, но теперь разглядывал медленно, словно смаковал хорошее вино.

Берта с крупными невинными глазами ребенка, маленьким пухлым ртом и огромным цветком лилии в волосах, однако грудь крупная, колышется под платьем из тонкой ткани из стороны в сторону при каждом движении, а когда она соскочила с каменной скамьи, лихо подпрыгнула почти до подбородка, прочертив изнутри платья две дуги.

Зато Агая игривая и белозубая, все время смеется и говорит щебечущим голосом, рот у нее большой, как у лягушки, полный, губы сочные и вздутые, как спелые вишни, глаза во время смеха хитро щурятся.

Тело у нее не столь роскошно, как у Берты, и не столь сочно-непорочно, как у третьей, Кугинды, однако в ее грации своя бесстыдная прелесть. Он сразу ощутил, что ей очень понравится с ним развлекаться самым непристойным образом, она уже сейчас поглядывает на него так, будто лежит под ним, раздвинув ноги…

Заметив, что он уже проснулся, Берта принесла некий странный музыкальный инструмент, Тангейзер с удивлением узнал в нем харди-гарди, только какой-то совсем архаичный, вроде хелиса, корпус из панциря черепахи, обтянутого воловьей шкурой.