Юрий Никитин - Тангейзер

Она ушла в часовню, а он остался и долго стоял, наслаждаясь ощущением тепла и ласки, что остались в нем после общения с этим удивительно прекрасным созданием Господа.

День выдался солнечный и теплый, слуги по приказу ландграфа выставили столы во внутренний двор, вынесли клавесин, на котором заиграл умелец, а музыканты вокруг него усердно дудели и бренчали на струнах, как и положено в подобных случаях, легкомысленно-бравурное.

Столы накрыли скатертями, расставили кресла, и гости с огромным удовольствием начали перебираться под открытое небо, на редкость чистое, голубое, как германская поэзия.

Два огромных шатра поставили поблизости, оттуда валили ароматные запахи жареного мяса, рыбы и пряностей, там повара спешно готовят изысканные блюда, чтобы слугам не бегать из далекой кухни.

В центре огородили гирляндами из цветов, протянутых между вбитыми в землю шестами, площадку, где лучшие танцоры сразу же начали показывать свое умение, а девушки скромно и с достоинством, но с зарумянившимися щечками, демонстрировали грацию и гибкость юных тел.

Тангейзер заметил, как одна из прислуживающих за столом ландграфа девушек поставила перед ним блюдо с гусиным паштетом, присела в поклоне.

– Мой лорд…

Ландграф кивнул, но, когда она удалялась, все такая же строгая и деловитая, проводил ее задумчивым взглядом.

– Я ее раньше при дворе не видел, – обронил он.

Елизавета ответила с понимающей улыбкой:

– Это моя новая фрейлина.

– Фрайфрау?

– Нет, – пояснила Елизавета, – фрайин.

– О, чья?

– Фрайхерра Йозефа фон Эйхендоффа.

Он слегка наморщил лоб, затем кивнул.

– Его помню, он был в соседнем отряде, которым командовал мой брат… Господи, его дочь была тогда совсем крошкой! Как время летит…

– Только ты, дядя, – сказала она совсем тихо, но Тангейзер все равно услышал, – все такой же… Пора бы перестать невинных девушек совращать!

– А пусть не совращаются, – ответил он тоже шепотом. – Я же не силой, я их всего лишь на живца ловлю!

Танец закончился, кавалеры низко и с предельной учтивостью кланялись, а дамы приседали, разводя платье в стороны. Гости со всех сторон довольно зааплодировали, как танцующим, так и музыкантам, кто-то одобрительно заорал.

К Тангейзеру приблизился с кубком вина в руке Битерольф, могучий и грузный, такой через реку по льду не перейдет, толкнул в бок.

– Хорошо? – пробасил он. – Наш ландграф умеет получать от жизни радости…

– Это же прекрасно!

– А я что говорю? – сказал Битерольф. – Как тебе твой друг Вольфрам?

– Я его люблю, – ответил Тангейзер.

Битерольф отмахнулся.

– Я не об этом. Как тебе его песни?

Тангейзер помедлил с ответом, затрудняясь сразу подобрать точное определение.

– Мне показалось, – сказал он с сомнением, – многовато в них… французскости. Что для нас вообще-то не так уж плохо, кстати.

– Чего-чего?

– Легкости, – пояснил Тангейзер. – У нас, германцев, даже поэзия небесно-чугунная, а у Вольфрама как раз поверх нашей основательной тяжеловесности есть и легкий французский лоск…

Битерольф подумал, поморщился.

– Похоже, ты прав, но мне не нравится, что наша поэзия в твоем представлении такая…

Тангейзер развел руками.

– Знаешь, как-то в Святой земле я разговаривал с одним старым монахом, он показал мне рукопись хроник какого-то древнего султана, которые он педантично составляет вот уже несколько лет… Я только раскрыл, и от его чеканных строк пахнуло таким небесно-чугунно-германским, что я сразу же спросил, бывал ли в Германии, на что он смирно признался, что он и есть германец, еще юношей его привезли родители в Иерусалим, вот и живет здесь уже почти шестьдесят лет…

– Полагаешь, – сказал Битерольф деловито, – Вольфрам одерживает победы из-за этого?

– Это очень важный момент, – заверил Тангейзер. – Все мы сразу отмечаем новизну и приветствуем ее, если она… не слишком. А потом решаем, приемлемо нам или нет. Так вот в песнях Вольфрама ее как раз чуть-чуть, чтобы не вредить германскости, но придать некий налет шарма.

– Это хорошо, – сказал Битерольф довольно.

Тангейзер уточнил:

– Но я могу и ошибаться! Я так давно здесь не был.

– Германский дух так быстро не меняется, – заверил Битерольф. – А раньше ты точнее всех нас угадывал направление ветра, что весьма важно для поэта.

– Фу, – сказал Тангейзер, – как грубо.

Битерольф хохотнул.

– Ну ладно, не ветра, а направления, куда движется поэзия. Ты лучше всех чувствовал, что́ развивать стоит, а куда лучше не соваться. Так тебя устраивает?

– Вполне, – ответил Тангейзер. – Спасибо за высокую оценку!

– Это оценка твоего нюха, – уточнил Битерольф, – а не твоих песен. А они у тебя, на мой вкус, препаршивые!

Он довольно захохотал, видя, как уязвленно поморщился этот хвастун, побывавший в дальних странах и даже воевавший в Святой земле.

Рядом с площадкой для танцев гремит музыка, слышно топанье танцующих, хотя нет, это не сами танцующие, а оставшиеся за столами, это они гулко ухают и притопывают сапожищами, безуспешно стараясь попасть в такт.

Сколько же народу ходит по свету с оттоптанными ушами, мелькнула у него мысль, подумать страшно.

Девушки с балконов и окон начали бросать пригоршнями из корзин лепестки белых и красных роз. Те опускались медленно, кружась в воздухе, и сразу колодец двора наполнился благоуханием, вытеснив остальные запахи.

Ландграф и Елизавета сидели под роскошным балдахином, словно в шатре с поднятыми стенами, кресла у обоих с высокими спинками и черными орлами, а танцующие под легкую музыку проходили вприпрыжку перед ними по кругу, но еще больше гостей просто подпирали спинами стены и с удовольствием рассматривали, как танцующих, так и ландграфа с племянницей.

В какой-то момент ландграф наклонился к ней и сказал негромко, но чуткие уши Тангейзера уловили его ласковый голос:

– Скучно сидеть со стариком?

Она охнула:

– Это ты старик?

– Тогда потанцуем? – спросил он с лукавой усмешкой.

– Как скажешь, – ответила она, – если очень настаиваешь…

– Еще как настаиваю, – ответил он с самым серьезным видом. – Будешь отказываться, побью.

– Ой, – прошептала она в притворном ужасе, – как страшно, теперь ночь спать не буду.

Все повернулись к ним, когда они поднялись, а когда ландграф церемонно взял Елизавету за кончики пальцев и повел к площадке для танцев, все начали аплодировать и кричать нечто подбадривающее, а музыканты, напротив, озадаченно умолкли.

Тангейзер зло стискивал челюсти, но выдавливал улыбку, здесь все улыбаются, а он, поэт или не поэт, в толпе должен быть человеком толпы, иначе стадо затопчет.

Чистейшая прелесть, мелькнуло у него, просто воплощение невинности и чистой доброты к миру, здесь сразу стемнеет, как только она покинет замок…