Юрий Никитин - Тангейзер

Саксония далеко, никто не знает ее миннезингеров, а сам Готфрид держится сдержанно, со всеми вежлив, многих терпеливо выслушивает, сам говорит мало, за столом весьма умерен, как в еде, так и с вином.

Тангейзер лишь однажды сумел услышать, как он играет, тот настраивал лютню, струны ослабли за время долгой дороги, и у Тангейзера дрогнули колени, узнал знакомые чувственные мотивы, словно и этот побывал в каких-то далеких краях, где строжайшая христианская мораль не сковывает чувства, позволяет им говорить свободно и беспрепятственно…

Перехватив Вольфрама, что помогает ландграфу в приеме гостей, словно уже близкий родственник, он поинтересовался:

– Как тебе этот Готфрид? Миннезингер, который Вильгельм Лейбнер из Саксонии?

Вольфрам взглянул с недоумением.

– В смысле?

– Как исполнитель, – объяснил Тангейзер терпеливо.

Вольфрам сдвинул плечами.

– Не знаю, еще не слышал. Но он старше всех нас, так что, думаю, у него все спокойнее и филиграннее.

– Как знать, – сказал Тангейзер.

Вольфрам всмотрелся в его лицо внимательнее.

– Тебе что-то известно?

– Нет, – ответил Тангейзер, – но я слышал, как он пробовал лютню, не слишком ли отсырела за долгую дорогу в нашей мокрой стране.

– Наша страна не мокрая, – возразил Вольфрам с достоинством. – И что?

– У него есть новые приемы, – сообщил Тангейзер.

Вольфрам посмотрел исподлобья.

– Я полагал, все приемы уже знакомы всем. Лютня не такой уж и сложный инструмент…

– Он использует сочетания нот, – объяснил Тангейзер, – что взывают к нашей чувственности.

Вольфрам поморщился.

– Это низко. Чувственность – это у животных и простолюдинов. Люди благородные не выказывают даже намека на нее в обществе.

– Да, – согласился Тангейзер.

– Тогда он избрал ложный путь?

Тангейзер ответил с некоторым колебанием:

– Не уверен. Все-таки чувственность сидит в каждом из нас. И жажда плотской любви…

Вольфрам отшатнулся в негодовании.

– Как ты можешь о таком говорить так спокойно? Это же… это же грязно! Нечисто!..

– А мы и не говорим, – сказал Тангейзер. – Потому что наш дух силен, и он сверху. Но и плоть не умолкает. И стоит только ослабить волю, как она заговорит во весь голос.

– Никто из нас не ослабит!

– Точно, – согласился Тангейзер. – Но мы прекрасно понимаем того, кто… ослабил. Сочувствуем и жадно слушаем.

Вольфрам вскочил, глаза метнули молнию.

– Нет! Я такого слушать не хочу и не буду. Такому не место в приличном обществе!

– Таким песням?

– И таким людям!

Тангейзер сказал успокаивающе:

– Я с тобой полностью согласен, дружище. Опасаюсь просто, как бы наши слушатели, особенно судьи, не сочли, что его песни лучше наших церковно-возвышенных.

Вольфрам отрезал:

– У нас песни не церковные!.. Просто у нас творения благородных людей о благородных чувствах и помыслах, исполняемые для благородных людей вне зависимости от сословия.

– Хорошо сказано, – одобрил Тангейзер. – Но этот Готфрид, боюсь, делает ставку как раз на слабости в наших душах. А человек, ты же знаешь, слаб и весьма порочен…

– Нет, – отрезал Вольфрам. – Господь сотворил человека беспорочным!

– Все верно, – согласился Тангейзер, – да только потом Змей совратил Еву и засеял ее лоно своим семенем. Теперь его порочная кровь и животные страсти в каждом из нас. И они тянут в пучину низменных удовольствий.

– Нет!

– Тянут, – сказал Тангейзер непреклонно. – Еще как тянут!.. Да, мы постоянно боремся и, что удивительно, побеждаем, но все мы знаем про этот порочный зов, хотя в приличном обществе говорить о таком не принято, ты прав. Так вот, если этот Готфрид заговорит в песне, воспоет, то многим это понравится даже очень…

Вольфрам в святом негодовании вскинул голову, лицо бледное и решительное, заходил взад-вперед по комнате, заложив руки за спину.

– Нет, – повторил он и остановился перед Тангейзером, требовательно заглянул ему в глаза. – Нет!.. Ты слишком долго отсутствовал в дальних неведомых странах, мой дорогой друг.

– И что я не понимаю?

– Самое главное, – сказал Вольфрам.

– Но что?

– Многим, – сказал Вольфрам и поморщился, – такая песнь, может, и понравится. Ну, как нам нравятся некоторые простонародные, но мы же их не исполняем в замке?.. Есть все-таки рамки приличия…

Тангейзер смотрел на него оценивающе.

– Думаешь, – проговорил он, – даже если такая песня понравится, то никто просто не покажет вида?

– Во всяком случае, – ответил Вольфрам, – никто из приличных людей не назовет ее лучшей. Или даже хорошей.

– Твои бы слова, – пробормотал Тангейзер, – да прямо Богу в уши…

Вольфрам улыбнулся, лицо осветилось и стало чистым и нежным, как у ребенка.

– Ты беспокоишься за меня, – сказал он растроганно, – мой лучший друг, о котором я тосковал все эти годы… Но я заверяю тебя, что приложу все силы, чтобы победить на этом состязании!

– Не сомневаюсь, – сказал Тангейзер, – что приложишь. Но что-то тревожно мне…

– Почему?

Тангейзер тяжело вздохнул.

– Церковь слишком высоко вознесла человека и заставляет его там жить среди благородных идей и чистых помыслов. Словно в нас и нет похотливого наследия Змея. Меня это в последнее время… пугает.

Вольфрам посмотрел на него в удивлении.

– Почему?.. Люди никогда-никогда не сорвутся в похоть! Мы будем становиться только еще чище, правда-правда!..

Тангейзер посмотрел на него почти с нежностью.

– Господь любит тебя, Вольфрам, – сказал он. – И есть за что.

Оставшись один в своей комнатке, Тангейзер напряженно раздумывал над раскладом сил участников состязания. Вольфрам слишком оптимистичен, он не учитывает, что новые миннезингеры растут, как грибы после теплого дождя, и они старательно ищут новые способы воздействия на слушателей. В том числе время от времени пробуют и вот такие приемчики, как воспевание плотской близости, что понятно как простолюдинам, так и благородным.

Но настолько ли прочен забор моральных устоев высшего общества? Взаимопроникновение идет в обе стороны: благородные стараются облагородить простолюдинов и привить им высокую нравственность, а те в свою очередь расшатывают устои благородных своей доступностью и почти откровенным предложением незамысловатых утех в постели.

В этом соревновании пока что побеждает высокое, что заслуга суровой и беспощадной церкви, но все чаще даже благородные срываются и уходят в безобразные загулы…

Да, потом раскаиваются и отбывают накладываемые епитимьи, но что, если все больше людей начнет поддаваться низменным соблазнам, оправдывая себя тем, что ничего, дескать, страшного не случилось, ведь не убил же, не ограбил…