Юрий Никитин - Тангейзер

И вот теперь он, Тангейзер, войдет в эту базилику, или, по-народному, в храм Святого Петра, где находится сердце всего христианского мира!

Рядом кто-то восторгался древними языческими статуями, они во множестве сохранились, несмотря на все разграбления варваров и вандалов, а он бросал безразличный взгляд на мраморных аполлонов с пустыми глазами, гермесов и афродит, на римский манер именуемых венерами, и стыд накатывал горячей удушливой волной.

Как он мог… как он мог столько пробыть с этими животными, которые от прочего мира зверей отличаются только тем, что умеют разговаривать?

Он всматривался в прохожих, поднимал глаза на балконы, где часто появляются женщины, которым родители запрещают выходить на улицу, и на ум приходило только одно слово: Вавилон, хотя в самом Вавилоне никогда не был и только знает, что там было некое ужасное смешение народов, языков и обычаев.

Здесь же на каждом шагу попадаются и белокожие германцы с их мужественной поступью и гордым разворотом могучих плеч, и черноволосые и смуглые люди Востока, но в таких странных одеждах, что Тангейзер терялся и не мог определить, что за народы, вон группой прошли достаточно крупные люди Севера, но волосы у всех огненные, как пламя вечернего костра, глаза голубые, а на лицах у всех веснушки – что за дивный народ, откуда явился в Рим?

Их группу приняли в приюте для странников и пообещали исповедовать скопом, Тангейзер покачал головой.

– Я Тангейзер, – сказал он. – Тангейзер, Генрих фон Офтердинген, рыцарь из Тюрингии.

Его отделили от группы и провели к самому епископу, суровому, узколицему, со строгим лицом и неподвижным взглядом.

Он посмотрел на паломника из Германии со сдержанной неприязнью.

– Слышал-слышал, – произнес он холодно. – Миннезингер, распространяющий похотливые песни в Германии, поддерживал германских императоров Оттона и Фридриха в их бесчестной войне с римским престолом церкви?

Тангейзер склонил голову.

– Да, ваше преосвященство. Но даже это песок моих грехов, а я несу на себе тяжкую гору и жажду сбросить ее и освободить свою душу… она у меня, оказывается, есть! И я начал дорожить ею, как ничем больше на свете.

Епископ сказал строго:

– У человека вообще нет ничего, кроме души, как сказал в древности император Адриан. Твои грехи велики, Тангейзер! И поддержка нечестивого императора, которого наш святейший папа отлучил от церкви, и, главное, твои стихи и песни!.. Как ты сам понимаешь, песни бывают сильнее армий.

Тангейзер ударил себя кулаком в грудь и вскрикнул в смертельной муке:

– Ваше преосвященство. Я грешен, грешен, грешен!.. Я проводил жизнь в мерзостных удовольствиях плоти… но я был безмерно глуп и не понимал, что есть радости выше!

Епископ сказал строго:

– Разве тебе об этом не говорили? Родители, воспитатели?..

– Я был хорошо воспитан, – сказал Тангейзер с горечью, – а это значит, что меня обучили изящным манерам, учтивости, умению говорить приятное собеседнику, сочинять стихи и нравиться старшим.

– Тебе разве не говорили о Боге?

Тангейзер опустил взгляд в пол.

– Даже слишком часто, и я возненавидел эти разговоры. Как всякий подросток, я бунтовал против воли родителей. Мне казалось, они связывают мне руки… Это только теперь, вспоминая, я понимаю, да, они были правы…

Епископ покосился на длинную очередь, что дожидается, когда он закончит отпускать грехи этому рослому мужчине.

– Я не могу, – сказал он в нетерпении, – отпустить твои грехи, Тангейзер. Ты должен сперва сам их искупить деяниями во благо церкви!

Он взмолился:

– Но скажите как? Что сделать? Я хочу очистить свою душу!

– Не знаю, – ответил епископ. – Господь подскажет. Иди, меня ждут люди.

– А я не человек? – спросил он горько.

– Человек тот, – отрубил епископ, – кто думает о других чаще, чем о себе.

Тангейзер ощутил, что в душе начинает пробуждаться гнев, так долго задавливаемый им на всем скорбном пути к Риму.

– Простите, аббат, – произнес он смиренно, – но я фрайхерр Тангейзер, Генрих фон Офтердинген, у меня грех слишком велик, мне требуется отпущение грехов у самого папы.

Священник покачал головой.

– Сын мой, я епископ, а не аббат, и ты это видишь. Я уполномочен выслушивать грешников, взвешивать их деяния и отпускать грехи…

Тангейзер покачал головой.

– Простите, святой отец, у нас в Германии грехи может отпускать и простой кюре и даже каноник, но если дело очень важное, то обращаемся к более высокопоставленному лицу…

Епископ взглянул с неприязнью, как только Тангейзер снова назвал имя своего рода, что всегда поддерживал германских императоров в их борьбе с папой.

– Сын мой, – произнес он очень сухо, пожевал губами и сказал уже резче: – Перед Господом все равны. С высоты небесного престола Господь не различает, кто простолюдин, а кто король, а уж фрайхерров тем более, их хоть пруд пруди…

– Как и епископов, – ответил Тангейзер, он старался сдерживаться, но епископ явно хамит, – Господь целый мир сотворил без помощи епископов, он может обойтись без них и в Риме.

– Сын мой, – произнес епископ холодно, лицо его превратилось в неподвижную маску, – ты кусаешь руку, из которой надеялся получить духовную пищу. Думаю, ты зря предпринял столь далекий путь… Тебя в соборе Святого Петра никто не примет, это я тебе обещаю.

Тангейзер ответил дерзко:

– Я мог бы предпринять и более далекое путешествие, когда находился в Иерусалиме рядом со своим господином Фридрихом, императором германским, завоевавшим для христианского мира Святой Город!.. Но паломничество понадобилось мне только сейчас, потому я и настаиваю, чтобы меня принял сам папа Урбан Четвертый.

Епископ произнес уже не просто холодным, а ледяным голосом:

– Аудиенция окончена. Можешь идти, сын мой. Если не пойдешь сам, тебя сейчас вышвырнут. И, поверь, отсюда вышвыривали здоровяков и покрупнее тебя.

Он вскинул руку и властно шевельнул пальцами, словно и не духовное лицо, а отправляющий в бой командир наемников. Из-за шторы мгновенно появились два гиганта, каждый на голову выше и втрое шире.

Тангейзер поднялся.

– Я ухожу. В самом деле, сарацинский мир нам ближе, чем папский престол.

Он повернулся и пошел к выходу, стараясь держать спину ровной, хотя тяжесть поражения пригнула ему плечи и с треском ломала хребет.

«Смирение, – стучало в голове раскаленными молоточками. – Церковь постоянно говорит о смирении, но разве рыцарство может быть смиренным?»

На другой день он долго разговаривал с расстроенным Эккартом, после чего собрался отправиться в обратный путь, однако в комнату вбежал слуга, начал расспрашивать всех суетливо.