Владимир Моисеев - Чужие тайны, чужие враги

— Ив! С тобой все в порядке?

— Конечно!

— А что ты так рано вернулся?

— Скучно стало. Решил, что пора поработать.

Анна немедленно расстроилась. У моей жены есть одна маленькая странность — время от времени ей кажется, что у меня возникли проблемы с текстом. Кстати, это одно из немногих жизненных обстоятельств, которое доводит Анну до бешенства за считанные секунды, она склонна объяснять подобное положение исключительно потерей концентрации и моей предрасположенностью к разгильдяйству. Какие особенности в моем поведении позволяют делать столь серьезные выводы, остается загадкой, некоей тайной природы, разгадать которую я даже и не пытаюсь. Дышу, что ли, по-другому, с раздражающим присвистом, например, или нервно постукиваю пальцем по столу? Не знаю. Не обращал внимания. А вот то, что Анна очень болезненно относится к любым моим попыткам, чаще всего мнимым, предаться праздности и лени, факт вполне установленный. Это стало настоящей манией. Я неоднократно пытался объяснить ей, что литераторы обязаны время от времени задумываться над тем, что пишут, что думать такая же профессиональная обязанность писателя, как и, собственно, набор текста. Но, по-моему, Анна не поверила. Она спокойна, только когда мои пальцы бодро стучат по клавишам.

— Но почему ты тогда не работаешь?

— Почему — не работаю. Работаю.

— По-моему, ты просто сидишь с закрытыми глазами и бездельничаешь.

— Все в порядке, дорогая. Я задумался.

— Глава не получается?

— Почему ты так решила?

— Когда у тебя нет проблем с текстом, ты редко позволяешь себе задумываться. Стучишь себе по клавишам — такой бодрый, такой милый.

— Это оскорбление?

— Ну, уж прямо и оскорбление! Я бы назвала это проявлением заботы.

— Тронут. Но с текстом у меня все в порядке, я задумался о другом. К тексту это не имеет отношения.

— Ты наконец-то решился пропылесосить комнату?

— Я думал об отце. О своем отце. Я хочу его найти.

— За-ачем? — удивилась Анна.

Жена у меня — человек очень серьезный — и удивить ее задача не из простых. На этот раз это явно удалось. Жаль, что правильный ответ мне неизвестен. Не знаю, почему я вспомнил об отце. Но, во всяком случае, не потому, что почувствовал себя виноватым перед ним. С какой стати? Но было бы еще глупее утверждать, что это он провинился передо мной. Чушь собачья! Никто ни перед кем не виноват. Почему же, спрашивается, мне так хочется его увидеть именно сейчас?

— Просто захотелось, вот и все, — вынужден был я признаться, прекрасно сознавая, что Анна не удовлетворится таким ответом.

— Захотелось поговорить или только увидеть?

Ну, началось… Обсуждать с Анной отношения с отцом мне совсем не хотелось. Не потому, что я не готов делиться с женой сокровенным. Вовсе нет. Но рассуждать об отце, вот так, без повода, показалось мне не просто глупым, а по-настоящему идиотским занятием. Сама по себе идея, что отец может стать объектом аналитического исследования, кажется мне чудовищной.

— Захотелось позаботиться о нем? Неужели в тебе проснулись сыновние чувства?

— У тебя все и всегда разложено по полочкам, а я так не умею — пока мне хочется только отыскать его! А как там дальше дела пойдут — загадывать не берусь. Поверь, сам буду бесконечно рад, если кто-нибудь объяснит — зачем мне в тридцать три года понадобился отец? Но сомневаюсь, что это кому-то по силам.

— А мне казалось, что писатель у нас — ты. Разве писатель не должен уметь разгадывать тонкие психологические мотивы поведения своих героев? До сих пор ты прекрасно справлялся с такими задачками.

— Если бы сочинял, то придумал бы обязательно. Но поскольку дело касается лично меня, подобрать правдоподобные мотивы не получается. Иногда мне кажется, что я слишком тонко организованная машина. Гожусь не для всякой операции. Не замечала?

— А ты попробуй, сконцентрируйся и сочини. Увидишь, тебе сразу станет легче.

— Серьезные люди так не поступают.

— Серьезные люди не позволяют отцу пропадать на десять лет.

— Меня в этом трудно обвинить.

— А кого обвинять, твоего отца?

— Вот еще. Никого не нужно обвинять. Это даже звучит глупо. Знаешь, как это бывает. Разумного объяснения такому развитию событий еще не придумали, начинается все с ничтожного недопонимания, но если у людей не хватает ума вовремя остановиться — начинаются раздоры, сначала возникает отчужденность, а потом и стойкое нежелание видеть друг друга лишний раз, чтобы случайно не попасть в дурацкие жернова выяснения отношений. А уж когда тайно поздравляешь себя с тем, что увернулся от встречи и сохранил свои нервы в покое, считай, дело сделано — люди окончательно потеряли друг друга.

— Ничего я этого не знаю.

— Понятное дело. Ты женщина.

— А это здесь причем?

— Не мной придумано, что женщины наделены умом, а мужчины интеллектом. В этом и состоит основная разница между полами. Поэтому им так трудно понять друг друга.

— Кстати, об интеллекте. Ты купил фотоальбом для Ксении Павловны? У нее завтра день рождения. Я обещала, что подарю ей фотоальбом. Лето она провела на Алтае, так что у нее скопилось огромное количество красивых фотографий, и мой подарок будет кстати.

— Ну что ты будешь делать — забыл.

— Хорошо, что я вспомнила. Кстати, магазин пока еще работает. Сбегай, пожалуйста, не сочти за труд. А я пока займусь ужином, а заодно и решу, что делать с поисками твоего отца.

— Может быть, не надо?

— Как же не надо? Очень даже надо.

Уже стемнело. Кое-где на небе были видны трогательно подрагивающие точки — звездочки. Хорошее зрение — это у меня от отца, как и способность замечать во время вечерних прогулок различные астрономические объекты. По расчетам я должен добраться до нужного магазина за тринадцать минут. Предположим, что на покупку альбома уйдет не менее пяти минут, а обратный путь я проделаю, скажем, за двенадцать минут — обратный путь почему-то всегда короче — то можно надеяться, что я управлюсь за полчаса.

Уличные фонари вполне сносно освещали тротуар. Мимо меня проносились многочисленные в это время суток прохожие. Они были скорее задумчивы, чем озабочены. Признаться, я не люблю разгуливать по вечернему городу. Вид освещенного электричеством мрака никогда не вдохновлял меня. Люди, снующие под зажженными фонарями, всегда казались мне персонажами какой-нибудь скучной книжки в стиле фэнтези. Наверное, потому, что желтоватый искусственный свет освещает их фигуры вызывающе неравномерно, создавая причудливые яркие картины. Какие-то части тел остаются во мраке, а другие, наоборот, неестественно выпячиваются, создавая странную композицию двух разных будто бы случайно соединившихся людей. Фэнтези и есть. Не удивлюсь, если выяснится, что именно подобные световые фокусы во многом поспособствовали появлению современной живописи. А потом и ее закату, поскольку в поиске причудливости (современная живопись — это ведь и есть поиск причудливости, не так ли?) художник безнадежно проигрывает хорошему фотоаппарату. Точно так же, как шахматист безнадежно проигрывает хорошей шахматной программе.