Михаил Елизаров - Библиотекарь

Потом я увидел распростертого Луциса. Он замер в движении, будто полз по-пластунски. Поодаль лежала Светлана, головой в тусклой кровяной луже, похожей на нимб…

Приближались нечеловеческие рев и топот. Казалось, исполненные рыком гортани оседлали обезумевший табун. Возле обочины одинокий воин с железной культей созывал разбежавшихся ватажников. На высокой ноте протяжный крик перешел в пение, лунное, волчье. Хриплый голос завывал о Книге, о пережитом ужасе терпения, о близком избавлении от мук. Импровизация без рифмы и размера, как бабий похоронный плач, летела через лес. И люди возвращались, полные смертной решимости довести начатое до конца…

— Все в автобус! — я очнулся от завораживающей жути. — Приказываю! — затем взвалил на спину Луциса, спотыкаясь, поволок к дверям. Иевлев поднял на руки Светлану. Захлебнувшуюся новым горем Анну почти силой тащил Кручина.

В борта дробно застучали скрежещущие удары. Взревел мотор. Хлопнули вспоротые камеры. Изрешеченный копьями «Лаз» разорвал оцепление и, набирая ход, понесся из леса.

Так навеки и запомнились те стремительные секунды: дорога, трупы, дребезжащий, проседающий автобус. Последние метры мы уже катились на одних ободах, вязнущих в земле…

Сельсовет охранялся небольшой группкой. Они едва успели прикрыть ворота, когда автобус, брызнув осколками лобового стекла, вышиб тяжелые бревенчатые створы, втиснулся корпусом между бревнами частокола и намертво стал, сам превратившись в ворота. Из-под взрывшего землю бампера торчала лишь окровавленная половина туловища в телогрейке, с неестественно вывернутой башкой.

Через минуту двор был снова наш. Этот бой оказался самым коротким. Маленький якут с широким приплюснутым носом ловко уклонился от кайла Дзюбы, нырнул под косу Гаршенина, вскользь прободал пикой ногу Иевлева, но и сам не избежал разящего молота и беззвучно погиб, словно и не почувствовал смерти. Саперная лопатка Вырина крутанула в полете гибельное сальто, хрустко и глубоко впилась в лицо третьего охранника так, что у того прыснул кровью рассеченный глаз. Четвертый попытался бежать, протиснувшись между автобусом и частоколом, застрял и был настигнут беспощадной Анной.

Мне помогли вскарабкаться на автобусную крышу. С возвышения я оглядел дорогу, пересекшую, как патронташ, сумрачный луг — погоня давно сменила бег на походную трусцу, малые ватаги просачивались из леса воровской россыпью, но на штурм не торопились.

Враги заняли дальние избы на околице деревни. На лугу запылали костры многочисленных биваков, застучали топоры. Тогда я понял, что объединенное воинство устроило привал, в ближайшие часы ничего не предвидится, и можно спускаться.

Приземлившись, я почувствовал, как хлюпнуло в ботинке натекшей кровью. Боевой азарт постепенно спадал. Под протектором вспыхнули ранее не ощутимые жгучие ушибы. Лоб горел, словно к нему приложили повязку с толченым стеклом.

Иевлев вытащил из ноги длинный осколок обломившегося наконечника якутской пики. Вырин осторожно, чтобы не причинять себе лишней боли, скинул куртку, свитер и футболку. На спине и боках пунцовыми клеймами отпечатались рубли. Дзюба смотрел одним глазом, а второй почти исчез под набрякшей синевой. У Озерова на левой руке вместо пальцев — мизинца и безымяного — шевелились какие-то кожные лохмотья и куриные обглодыши. Когда это с ним произошло, Озеров не заметил. Кручину смазали по челюсти булавой, острые шипы глубоко вспороли щеку и подбородок. Марат Андреевич расплатился за таран сломанным об руль ребром и множественными ссадинами…

Перепачканные кровью, чужой и своей, истерзанные, уставшие, широнинцы приходили в себя. С физической болью возвращалось горькое осознание невосполнимых потерь. Неудавшийся прорыв обошелся нам дорогой ценой. Погибли Сухарев и Луцис, истекли кровью Светлана и Вероника…

Мне, точно колючей петлей, перехватило горло, когда Анна повалилась на трупы сестер и заголосила. Плакала Таня, всхлипывал суровый Игорь Валерьевич. Едва сдерживал слезы Гриша. Окаменел лицом, стиснул зубы Марат Андреевич. Отвернулся Николай Тарасович, чтобы никто не увидел его глаз. Понурясь стояли Озеров, Дзюба и Гаршенин…

Увы, на скорбь времени не было. Мы снесли наших мертвых товарищей в дом, затем Марат Андреевич приступил к врачеванию. По везению, все запасы медикаментов оказались в автобусе. Озерову сразу отняли раздробленные пальцы. Он мужественно, без единого стона, перенес ампутацию. Больше часа Марат Андреевич обрабатывал и штопал рваные раны, останавливал кровь, накладывал на треснувшие кости шины, бинтовал, втирал мазь в отшибленные плечи, бока и спины.

Неутомимая боль ковыряла цыганской иглой между шейными позвонками, раздувала тлеющие угли под повязкой на пропоротой острогой ноге. Я жадно склевал пачку анальгина, потом выпросил еще одну. Вскоре тело потеряло всякую восприимчивость.

Пока хватало сил и лекарственной анестезии, мы укрепляли двор, выкатывали жестяные бочки, ранее не нашедшие в хозяйстве применения, расставляли по периметру стены. На жестяное дно клали дощатый настил, чтобы иметь возможность подняться над частоколом и отбивать подступающего врага сверху вниз. Булыжники, которыми мостили дорожки, были выковыряны из земли и сложены в кучи. Задние окна автобуса законопатили бревнами. Лишь подготовив сельсовет к штурму, мы позволили себе небольшую передышку. Дозорными вызвались несгибаемые Иевлев и Гаршенин.

В сенях я свалился от усталости на топчан, сунув под голову первую попавшуюся сумку. На висок давил острый угол. Изучив неудобство, я вытащил деревянную рамку с фотографией Маргариты Тихоновны. Перечел дарственную надпись и безучастно отметил, что носитель «доброй памяти» вряд ли переживет следующий день. Надежд не осталось, как не наблюдалось и привычного уныния.

Следуя укоренившейся житейской традиции, перед смертельной опасностью следовало бы привести в порядок свои земные дела. Поразмыслив, я быстро пришел к выводу, что таких, в общем, нет. Страха перед грядущим сражением тоже не было.

Для приличия я вспомнил отца, мать, сестру и племянников, но почему-то не испытал ни любви, ни умиления. С удивленным равнодушием я вглядывался в лица моей семьи. Они казались мне бледными слепками прошлогоднего сна. Нелепо и смешно было испытывать какие-либо родственные чувства к этим призракам. Город, где я прожил без малого тридцать лет, школа, два института, бывшая жена, работа — все сделалось игрушечным, глупо-ненастоящим, словно скучная бытовая кинолента, просмотренная много лет назад в летнем крымском кинотеатре.

Прилипчивый морок заставил открыть глаза. Проще всего было списать непонятную сердечную холодность на анальгин, приморозивший не только тело, но и эмоции, но я знал иное объяснение. Я слишком часто перечитывал Громова. Книжный имплантант, полный искристого счастья, активно захватывал пространства памяти, одновременно обесценивая мое собственное детство. Мне пришлось сделать нешуточное мозговое усилие и окончательно убедить себя в том, что череда блеклых портретов, выдохшихся событий, мутных пейзажей была когда-то моей реальной жизнью.