Михаил Елизаров - Библиотекарь

Я бросился туда, где рубились мои товарищи. У бреши образовалась кровавая давка, растоптанная ногами земля была скользкой и топкой. В мучительной тесноте не получалось как следует размахнуться. Я тыкал клевцом, глядя на искаженные яростью спитые сибирские лица, гаснущие, но по-прежнему беспощадные ненавидящие глаза, оскаленные рты в клочьях пены…

— Как будто сно-о-ва вместе с ни-и-ми стою на огненна-а-й черте! У незнакомого поселка, на безымя-а-нной высоте… — тоскливо басил голос слова рефрена. Музыки не стало. Захрипела игла, что-то щелкнуло. В проломе показались латные воины и пращники. Менять пластинку было некому. Усиленные подмогой, враги напирали. Бойню вынесло на середину двора. Через кирпичную стену проворно лезли бойцы четвертого засадного отряда, спеша обагрить оружие.

Брызжущая кровью, стрекочущая железом, орущая, стонущая круговерть раскидала нас. Копейщики теснили меня к дальней стене частокола. Быстрые выпады словно очертили невидимый, но четкий полукруг, в пределах которого я оставался неуязвимым, лишь наблюдал, как тает моя читальня.

Таня вогнала рапиру в глазную прорезь железного наличья — отточенный прут насквозь просадил задник шлема. Рапиру намертво заклинило. Резко осевшая грузная туша обезоружила Таню. Падающую булаву она уже парировала рукой, сразу обломившейся под калечащим ударом. Подоспевший топор рассек сито фехтовальной маски, вынырнул крюкастым обухом, подбросил ворох кровавых брызг.

Дзюбу подстерегли со стороны заплывшего глаза, подняли рогатинами, он задрыгал ногами, точно подтягивался из последних сил на турнике. Гаршенина издали забили камнями пращники, причем под убийственный град угодило и несколько бойцов второго штурмового отряда — они рухнули с пробитыми затылками, так и не поняв, откуда их настигла смерть.

Анна сшибла цепом шишак с головы наступающего крикливого евнуха. На миг открылось обрюзгшее бабье рыло с пережженными перекисью волосами и размазавшейся на губах жирной фиолетовой помадой. Второй взмах цепа вмял пегую прядь в хрупнувшую кровью височную кость. В следующий миг когтистый багор впился Анне в шею. Она упала, не выпустив верный цеп, а на ее поверженное тело вспрыгнул лохматыми унтами звероголовый воин и стал истово колоть пикой. Его вопящую харю вдребезги размозжил пудовый молот Иевлева.

Кручина вклинился в толпу зазевавшихся пращников. Ловко орудуя штыком и трофейным тесаком, он наносил быстрые удары, гибельные для легко снаряженных бойцов, неискушенных в тонкостях ближнего боя. Смертоносные ковши и сумки, полные каменных ядер, оказывались бесполезными против стремительных клинков. Пращники, не выдержав неукротимой поножовщины, бежали беспорядочной гурьбой. Драпающим стрелкам пришлось бы совсем худо, если бы бойцы засадного отряда не прикрыли их.

Я все пытался прорваться за кордон призрачной неуязвимости, но тычки копий отбрасывали меня обратно. Я видел, Марат Андреевич пятился к сельсовету, устилая путь посеченными врагами. Вот слетела на бурый песок рогатая башка. Распластанный, повалился боец в ватном с круглыми бляхами шлеме. Брошенная кем-то тонкая острога чиркнула Марата Андреевича вдоль щеки, высекла алые искры.

Один из осадивших меня копейщиков вздрогнул сокрушенным хребтом. Молот Иевлева отбросил второго. Третий копейщик обернулся и побежал прочь. Но испуг этот был направлен отнюдь не в сторону Иевлева и его губительного молота.

Открывшаяся картина окончательно вышвырнула меня из яви. В проломе частокола чудовищным фантастичным виденьем возникла исполинская баба. На ней был грязно-оранжевый жилет, надетый поверх безразмерной вязаной кофты, похожей на закопченную стекловату, и синие штаны, заправленные в сапоги. Раздувшиеся носорожьи плечи покрывал цветастый платок. Отечно-краснолицая, с выпавшими из-под каски локонами желто-курчавой химии, напоминающей свалявшуюся овчину, баба волокла на длинном ржаво-скрипучем тросе огромный крюк. Могучая рука несколькими взмахами раскрутила исполинский кистень до такой скорости, что трос слился с воздушной колеблющейся рябью, а крюк приобрел прозрачность.

Помраченным умом я не сразу понял, что в роковые минуты мне воочию предстала легендарная воительница клана Моховой, грозный мифологический реликт громовского мира — Ольга Данкевич. Попирая слоновьими ногами трупы, она шла в неприступном трехметровом радиусе своего кистеня, высвистывающего то мертвые петли, то восьмерки.

Я видел бледный ужас, внезапно поразивший штурмовиков. Они прильнули спинами к частоколу, чтобы их по ошибке не приняли за врагов.

Марат Андреевич примерил в ладони тяжелые вилы, метнул в Данкевич. Но еще раньше у гудящего пропеллера появился крен. Крюк пронесся в метре над землей, взметнул песок, невидимый трос лучше всякого щита легко отбил словно потерявшие тяжесть вилы и зашвырнул за частокол. Следующий оборот крюка подхватил Дежнева, закружил, как спутник на орбите, и с костяным хрустом впечатал в бревенчатый угол скита. У Марата Андреевича ртом хлынула кровь, а глаза застыли открытыми.

Двумя ювелирными витками кистеня Данкевич сначала вышибла у Кручины штык, превратив сжимавшую оружие кисть в лохмотья, потом расплющила пожарную каску. Игорь Валерьевич, точно его окатили из ведра кровью, упал. Данкевич перехватила свободной рукой трос, ловко перевела кистень в плоскость вертикали. Крюк врыл уже поверженного Кручину в песчаный грунт, оставив труп и глубокую воронку.

Закричал от гнева и боли Иевлев. Из пронзенной груди змеей выползал широкий, длинный, как меч, наконечник рогатины, просадившей Николая Тарасовича со спины. Он опустился на колени, уперся в землю руками и острием.

Одинокий, скованный черным отчаянием, я видел моих погибших товарищей и десятки побитых ими врагов. Читальня истекла кровью, и я, как истинный библиотекарь, покидал ее последним.

Выставив клевец, я ступил под сень центробежной смерти. Невидимый трос со свистом стриг воздух над шлемом. Данкевич вдруг улыбнулась железнозубым ртом. Сиплый водочный голос подзывал: «Иди», «Не трону», — звучали похожие на ветер кокетливые слова: «Ближе, маленький», «Стань под титеху», «Уведу…».

Я ждал, когда вслед за раскалывающим ударом обрушится темнота, но трос взмывал надо мной все выше…

Воинский долг и преданность подняли умирающего Иевлева. В несколько стремительных шагов он приблизился к Данкевич, как подкравшийся пылкий любовник, прижался к ней, так что погубившее его острие полностью погрузилось в тучное бабье мясо.

Данкевич покачнулась, пьяную улыбку сменила недоуменная гримаса. Она отрыгнула слюну, чуть окрашенную пурпуром. Рука с крюком осталась воздетой, но трос опадал, с каждым витком уменьшая радиус кистеня. Данкевич тяжело, по-бульдожьи дышала, кровь текла с жирного подбородка, капала на жилет. Трос остановился, крюк зарылся в песок. Два сросшихся туловища грузно рухнули. Николай Тарасович к этому моменту умер, так и не узнав, что победил Данкевич.