Михаил Елизаров - Библиотекарь

— Давненько… — нахохлилась Горн. — Риткина мать… Валентина Григорьевна… Соседкой была… по палате… В доме престарелых. С ней все начинали… С Валентиной Григорьевной… Можно сказать… У истоков стояли… Она привела Ритку. Когда ж это?… Восемьдесят шестой год… Четырнадцать лет назад… Ритке пятидесяти еще не стукнуло… В самом соку…

— А что с матерью Маргариты Тихоновны? Жива?

— Жива… Только в маразме. Она раньше магнитогорский регион курировала… Теперь наказана. Не переживай. За ней ухаживают… — Горн хитро улыбнулась: — Зубы заговариваешь?

— Нет, Полина Васильевна. Просто спросил.

— Что еще интересует?

— Вот, допустим, найдется вкладыш… Что тогда со мной?

— Не умрешь.

— Понятно… — я набрался решимости. — Мне гарантии нужны, Полина Васильевна.

— Гарантии? — весело удивилась Горн. — Тебе?!

— Вы, только вкладыш получите, сразу же меня ликвидируете…

— Не убью. Обещаю… Моего слова тебе мало?

— Маловато, Полина Васильевна.

— Наглеешь, Алешка… — Горн напряглась. К тонким выцветшим губам прилила синева.

— Вы извратите свое обещание или же истолкуете, как вам выгодно. Может, лично вы и не убьете, так ваши подопечные. Не они, так наемники…

— Странный ты, Алешка… — укоризненно сказала Горн. — Смешной… Жизнь на волоске… Торгуешься, как жид… А товара-то и нет.

— Я вспомню, где вкладыш, Полина Васильевна. Обязательно. Это вопрос времени. Чем надежнее гарантии, тем быстрее вспомню… И еще одно…

— Ну, — Горн подалась вперед. — Внимательно слушаю…

— Не воздействуйте на меня больше Книгой Власти. Очень унизительное ощущение остается.

Горн хмыкнула:

— Книга не нравится… И воля моя унижает… Скажи, пожалуйста… Гордыня тебя одолела, Алешка…

— Это у вас гордыня, Полина Васильевна. Ничем поступиться не хотите. Из-за чванливого самодурства готовы Смысла и бессмертия лишиться…

Горн издала странный звук, словно бы у шкафа открылась и закачалась скрипучая дверца. Старуха, отсмеявшись, сказала:

— Ритка была права… Что-то в тебе есть… Я понимаю… Могу устроить… Даже мой приказ… Не заставит тебя убить… Наоборот, меня разорвут, бедную… Нравится, Алешка? Главным будешь… Старшим… Но мне тоже… Гарантии нужны… Ты много просишь… А взамен… Пшик. Пустые обещания. Разве справедливо?

Я встретился взглядом с Горн и понял, что попался, как гоголевский Хома. В серых зеркалах моей оробевшей души сразу же отразилась умственная суета, полная страха и хитростей.

— Алешка! Сопля зеленая! — Горн в восторге откинулась на спинку стула. — Ай, молодчина! Умничка! Ну, выкладывай, не стесняйся… Видишь… Как ты просил… Без Книги Власти… По-хорошему… А вздумаешь упрямиться… Кликну моих девок… Они мастерицы пытать… Уж поверь… — Горн вдруг посерьезнела. — Вот, Алешка… И где сейчас… Твои гарантии?

Горн я ненавидел, а себя презирал. Еще утром я был готов погибнуть в бою и вдруг за какой-то час растерял нажитую за полгода решительность. Все объяснялось просто: я не был отважным по природе, и главным мотивом моих поступков всегда был стыд перед окружением. Читальня погибла, я остался наедине со своим истинным нутром, и это нутро не желало умирать ни в бою, ни от пыток, заранее соглашаясь на все условия, лишь бы выжить.

Я попытался аккумулировать в себе стыд. Он появился, и стало еще противнее. Меня посетило не мощное созидательное чувство, поднимающее труса в атаку. То было слезливое утреннее раскаяние пьянчуги, пропившего деньги на хлебушек детям, — колики вялой совести, тающие с похмельным стаканом.

Напрасно я убеждал себя отбросить уловки и глупые надежды, говорил, что отсрочки только продлят мучения, призывал к достойной смерти: «Тебя в любом случае убьют. Пока не поздно, сверни старухе шею и умри достойно!».

Книга Власти основательно надломила меня. Я отказывался внимать голосу мрачной правды, наперед зная, что отдам Горн вкладыш, спрятанный Маргаритой Тихоновной в портрете, а потом буду клянчить, юлить, выкручиваться…

— Ладно, Алешка… — сказала Горн. — Я бабка незлая… Душевная. Вот как мы сделаем… Будешь «внучком». Отныне ты не Вязинцев. Ты — Мохов. Имя прежнее оставим — Алешка. Чтобы не путаться. Сколько тебе лет?

— Двадцать семь…

— Выглядишь моложе… На двадцать три… Алешка Мохов… Семьдесят восьмого года рождения… Легенда следующая… Лизка тебя младенцем отдала. В детдом… А я нашла… Ты — законный наследник… Оцени гарантию! — Горн многозначительно шевельнула вылезшими бровями. — И давай… Раз и навсегда… Все точки расставим… Чтобы без недоразумений. За своих читателей… обиды не держи. Не я бы, так Лагудов… или Шульга… Вы обречены были… По-любому… Смирись… Тебе у нас… Хорошо будет. Спокойно. Загрустишь — подругу найдем. Старушку хозяйственную. Одногодку мою. Шучу… Разыщем тебе молодуху… Лет пятидесяти… Не нервничай. Опять шучу… Повторим. Твое имя?

— Мохов Алексей… — сказал я, ощущая шкурой промозглый и необратимый брод очередного Рубикона. — А если документы понадобятся?

— Будь спок… остались знакомства. Пачпорт тебе справим… Не отвлекайся. Как звали твою мать?

— Татьяна Андр…

— Алешка, не тупи! — прикрикнула Горн. — Елизавета Макаровна ее звали. Хорошенько запомни… Твое детство прошло… Ну?! Отвечай!

— В детдоме.

— Правильно. Институт закончил?

— Два. Политехнический и Культуры…

— Хватит Политехнического. Талантливый сирота… Алешка Мохов… Вырос в детдоме. Выучился… В люди выбился… Путевка в жизнь… Славно. А теперь подскажи… Куда Ритка заныкала… вкладыш от Книги?

— Я думаю, он за рамкой портрета Маргариты Тихоновны…

— Портрет, разумеется, потерялся…

— Нет. Он здесь.

— В хате что ль? — Горн нервно осмотрелась. — Где? На стенку повесил?

— В сумке. Среди личных вещей. В сенях, возле топчана. Такая большая, клетчатая…

— Найдем.

— Но я не уверен на сто процентов. Это предположение…

— Машка! Машка! — вдруг пронзительно позвала Горн. В дом, шваркнув дверью, с ревом вломилась денщица.

— Машка! Стоять! — Горн, насладившись моим испугом, продолжала уже спокойным тоном. — Поищи в сенях… Сумка клетчатая была…

— Там их штук десять, — хрипло прогудела денщица. — Чисто как у спекулянтов…

— Тащи сюда, — приказала Горн и задорно подмигнула. — Уважил, внучек!

Во мне более чем достаточно драматического таланта и художественной выдержки, чтобы, заведомо зная финал, держать тайну до последнего. Все, что у меня есть в настоящий момент, это замкнутое кубическое пространство вокруг — комната восемь шагов в длину и ширину. Высокий трехметровый потолок, плафон, тихо рокочущий молочным неоном. Солнечный свет не проникает сюда. На двух смежных стенах макеты оконных рам — декорация, обрамленная тяжелыми синими портьерами. В просветы вклеены фотообои, изображающие фальшивые виды из этих оскорбительно-несуществующих окон: один на утреннюю Красную площадь, другой — ночной проспект большого города с трассирующими огоньками машин. И живописной форточкой, мартовским слуховым оконцем висит репродукция картины «Лед прошел»: промозглый изгиб серой речушки, небо цвета студеного свинца, земляной берег, охра проталин, снег, березы, заречное поле, рыжее, как коровья шкура, и далекая кайма леса.