Михаил Елизаров - Библиотекарь

Упершись руками в низкий подоконник, словно исподлобья смотрел я, как под надзором хмурых работниц победители уносили с подворья трупы. К вечеру умерли все тяжелораненые — днем стонали, просили пить, метались, а на закате успокоились, затихли. Этих тоже снесли в овраг.

Горн, отпустив денщицу Машу, самостоятельно выпотрошила сумки. В одной обнаружился портрет. Горн с хрустом его взломала, в нетерпении раздавив стекло каблуком. Ударами о стол выбила осколки. Выпала фотография и закружил над полом легкий бумажный листок с надписью «Опечатки»…

На следующий вечер «уазик» с красным крестом на борту домчал нас к Дому престарелых. Дороги я не запомнил. Всю ночь и полдня я проспал. Невзрачный облупившийся кузов скрывал вполне комфортабельный салон, оборудованный лежанкой, креслом и откидным табуретом. Горн великодушно уступила мне лежанку, сама заняла кресло, а денщица Маша пристроилась на табурете. Горн сразу принялась за Книгу Силы. Бдительная Маша продолжала меня сторожить. Я перестал бороться с усталостью и отключился.

Очнулся днем. Горн снова читала. Я тайком понаблюдал за ней, потом задремал, пока не был разбужен звонкой болтовней — Горн общалась с бессонной Машей. После Книги Полина Васильевна явно ощущала необычайный прилив сил. Какое-то время старуха развлекалась небольшими кружочками фольги, которые с увлечением сминала вдвое или вчетверо, в зависимости от размера, и выкладывала рядком на широком подлокотнике кресла. Потом крутила в руке мягкий, точно из пластилина, стержень, похожий на крупный гвоздь, податливо принимавший формы каждого нажатия узловатых пальцев. В ридикюле заиграл дурашливый марш. Горн вытащила мобильный телефон и ликующе сообщила:

— Везу!.. Сюрприз!.. Не угадала!.. Внука!..

Отодвинув шторку, старуха долго смотрела в окно. Краем глаза я видел летящую ровную белизну, напоминавшую надоблачный полет.

— Намело за ночь… — заключила Горн. — Зима…

— Проснулся, — вдруг хрипло сказала Маша.

Горн сразу повернулась. Лицо ее озарила улыбка:

— Алешка! Хорош дрыхнуть!

Она склонилась к подлокотнику, прицелилась и щелкнула ногтем, точно играла в «чапаева». Слетевший комок фольги, ощутимо врезавшийся мне в щеку, оказался сплющенной монетой.

— Вставай, поднимайся, рабочий народ, — обстреливала меня расшалившаяся старуха. — Огонь, батарея, пли!

— Прекратите, Полина Васильевна, — сердито сказал я. — Больно же!

Горн залилась радостным смехом:

— Жрать хочешь? Машка, подай ему! Не жадничай! Это такой парень! Сокровище наше! Кровиночка!

Денщица протянула мне бутерброды в промасленном пакете и налила из термоса стакан чаю. Голода я не испытывал, но послушно сжевал кисловатый хлеб с жилистой копченой колбасой.

— В туалет надо? — заботливо осведомилась Горн.

Я подумал и кивнул.

— По-большому, по-маленькому? — она подмигнула денщице, та стукнула кулаком по перегородке, разделявшей кузов и кабину: «Люся, притормози!»

«Уазик» вильнул к обочине и остановился.

— Только не убегай, — попросила Горн. — Все равно догоним… И накинь что-нибудь… Похолодало… Ты не ответил… Дать бумажку?

— Не надо… — процедил я.

— Ну, как знаешь… Маша, сопроводи…

Заснеженная степь окатила студеной волной. Маша пропустила меня вперед и вылезла следом. Я, чуть покачиваясь на шатких спросонья ногах, пристроился возле заиндевелых зарослей репейника.

Маша, не отводя оцепеневших сторожевых глаз, одной рукой подобрала полы ватника, второй приспустила штаны и присела неподалеку. Между грубых подошв ее сапог с журчанием потекло желтое сусло. Маша вдруг спросила:

— А ты, это… Правда, Мохов?

— Да, — не моргнув сказал я. — Алексей Мохов.

— На Елизавету Макаровну похож… — голос денщицы как-то сразу подобрел и утратил злобную хрипотцу. Она подтянула штаны и оправила ватник. — Пойдем, родненький… А то не ровен час застудишься…

Со священным трепетом ожидал я увидеть кипящий грозной жизнью Вавилон, несокрушимую крепость ветхих амазонок, а мне открылась запустелая советская богадельня — длинный трехэтажный барак красного кирпича, опоясанный бетонными плитами забора с облезшими тюремными воротами.

Дверцу «уазика» распахнула толстая баба в дубленке, накинутой, как бурка, поверх медицинского халата. Лицо у толстухи было вполне красивым, но непропорционально маленьким, словно изящная карнавальная маска, надетая на свиное рыло с множеством подбородков и оплывшей шеей.

— Добрый день, Полина Васильевна! — радостно выдохнула она. Меня удостоили осторожным поклоном. — Как дорога, Полина Васильевна?

— Нормально, Клава… Нормально… — Горн оперлась на протянутую ей руку и вылезла из машины. — Докладывай, как вы тут… Поживали…

Я от души порадовался, что наш приезд не вызвал ажиотажа. Меньше всего я желал оказаться в центре ликующей или, наоборот, мрачно-насупленной толпы престарелых фанатичек, о жестокости которых слагались легенды…

А толпы, собственно, и не было. По дорожкам небольшого парка между присыпанными легким снежком клумбами шаталось с дюжину старух в одинаковых старомодного покроя каракулевых шубах. За ними приглядывали няньки-надзирательницы. Всего я насчитал около двух десятков боеспособных обитателей, включая приветственный эскорт из восьми молчаливых охранниц. Гарнизон был невелик даже по меркам самой заурядной читальни.

Мы двинулись прямиком к дому, впереди Горн и одышливая Клава. Денщица Маша и я шли следом за ними. Клава перечисляла новости:

— Прислали годовые отчеты по Новосибирску, Чите, Иркутску, Красноярску. Печальные известия из Хабаровского края — на семьдесят девятом году жизни скончалась староста региона Шипова. Пришли тверская, владимирская, липецкая и рязанская корреспонденции. И самое главное. Вот… — Клава протянула Горн увесистую пачку листов. — Стенография и конспект. Записывали Пискунова, Белая, Шведова…

— Не сейчас, — отмахнулась Горн, — позже посмотрю… Или ладно… Давай сюда…

Эскорт поравнялся с каракулевой отарой. Какая-то старуха отделилась от своих и заковыляла к нам, протолкалась через охрану:

— Поля… Поля, — жалобно проскулила она. — Ты где была?…

— Резникова! Красота моя! — Горн остановилась и ласково обняла старуху за плечи. — Ты замужем?

— Поля… Поля… — старуха поймала Горн за руку и прижала ладонью к своей щеке. — Так долго… Где была? — зрячий слезящийся глаз Резниковой светился радостью узнавания, второй глаз с густой молочной каплей катаракты отливал безумием. — Поля… Где была? — плаксиво повторяла она.

— Потом расскажу…

Внутри старухи образовался жидкий кишечный звук.