Андрей Щупов - Сонник Инверсанта

— Но ты пишешь не только про аллергию, но и про диктат паразитов.

— Ну… — я озадаченно потер лоб, — в каком-то смысле это действительно можно именовать диктатом. Давно открыто, что рыба, зараженная глистами, сама отдает себя на съедение медведям и птицам. Суицид, первопричиной которого являются паразиты.

— Но почему?

— Да потому что червям требуется размножение, а в тесной утробе рыб им не развернуться. Другое дело, если их проглотит медведь, калан или аист. Вот там, в тепле, они и начинают вовсю откладывать яйца. Но сначала следует приказ о самоубийстве, понимаешь? Неведомо как, но червь дает сигнал, и рыба ему подчиняется.

— Звучит довольно ужасно.

— Наверное, но кто знает, возможно, и с нами происходит нечто подобное. Именно этим я объясняю большую часть человеческих страстей — таких, как тяга к вкусной и нездоровой пище, к лености и покою, к алкоголю и наркотикам, даже к сексу.

— По-твоему, нашим паразитам требуются эндорфины?

— Полагаю, что да. Собственно говоря, это не наши, а их гормоны счастья. Можно сказать, основной продукт питания. И именно отсутствие означенных гормонов заставляет их предпринимать те или иные действия, а нас соответственно испытывать хандру и меланхолию. Это удивительно, но, меняя химический состав крови, паразиты научились качественно влиять на людские эмоции. Более того — со временем это искусство достигло поистине виртуозных высот. Из обычных одноклеточных и многоклеточных трутней они превратились в опытных кукловодов.

— А куклы — это, надо полагать, мы?

— Увы, — я пожал плечами. — По логике вещей выходит именно так. Колонии паразитов обрели возможность осмысленных действий, выучившись манипулировать поведением человека. Благодаря их усилиям, мы тратим треть всей нашей жизни на сон и еще одну треть на прием и заготовку пищи. Ничего другого им от нас не надо.

— А как ты объясняешь половое влечение? Тоже необходимостью в эндорфинах?

— Только отчасти. Им требуются не только продукты питания, но и новые территории. Экспансия — это то, на чем основывается их бессмертие. Одно-единственное человеческое тело слишком мало, чтобы удовлетворить амбиции разрастающегося государства. А потому колониям требуются новые тела. Половой путь — самый простой, дающий возможность одним ударом захватить все ключевые позиции. Таким образом, любой интимный контакт ведет к обмену боевыми группами паразитов-захватчиков. Начинается яростная схватка, в результате которой десант либо уничтожается местными силами быстрого реагирования, либо в свою очередь ликвидирует верхушку государства, захватывая власть в новой стране.

— Ты так говоришь, словно действительно во все это веришь.

Я рассмеялся.

— Ты знаешь, на первый взгляд выглядит чушью, но, наблюдая жизнь вокруг, отслеживая поведение людей, я действительно начинаю верить в свою теорию.

— Значит, получается, что мы тоже с тобой обменялись десантом?

— Получается, что так.

— И кто же кого поработит?

— Надеюсь, мы поладим миром.

Ангелина покачала головой, на некоторое время замолчала. Любуясь ее профилем, я тоже безмолвствовал.

— Врач, — наконец протянула она с непередаваемой интонацией. — Подумать только, ты — и вдруг врач!..

Что ж, выражать удивление и обиду я не собирался. Она все сформулировала правильно. Не журналист и не писатель, — именно врач, открыватель тайного вируса, пожирающего человеческое естество. О писательстве не было сказано ни слова…

Балкон у Анны был роскошный. Такие принято еще именовать лоджиями — никак не менее десяти метров длиной, и все эти десять метров утопали в душистом мареве цветов. Но что особенно радовало, здесь не водилось ни решеток, ни остекления. Не люблю эти клетки с аквариумами. На балконе следует стоять свободно — локтями и грудью навалившись на перила, глядеть куда пожелаешь, имея возможность размахивать руками и, разумеется, изредка поплевывать вниз. Спрашивается, за что уважал Карлсон сушеную вишню? Разумеется, за косточки, коими можно было плеваться. А на остекленных балконах подобными вещами не очень-то займешься. Кроме того, с лоджии Ангелины Михайловны открывался чудесный вид. Мозаика шиферных и черепичных крыш перемежалась с зеленоватым дымом кленов, а далеко-далеко можно было разглядеть самое настоящее море. Синим исполином оно вставало из-за горизонта, нависая над городом бирюзовой застывшей волной. Парочка белоснежных парусов скользила по его глади, а сгрудившиеся у пристани пузатые пароходы напоминали стадо спустившихся к водопою бегемотов.

Чуть ближе на ветках высокой ольхи, почти на одном со мной уровне, сидел огромный ворон. Естественно, черный — с оттенком благородной седины. В отличие от голубей этот летающий корсар не косил в мою сторону пугливым зраком, — сидел ровно и неподвижно, черным своим профилем внушая самые строгие мысли. Я смотрел на него и думал, что попугаи живут триста лет, а вороны — двести. Значит, и повидать на своем веку эти птички успевают немало. Интересно бы знать, что видел этот птичий цыган? Какие беседы слышал и сколько мертвых очей выклевал за прожитые столетия?… Я подмигнул ворону, и он с интересом пригляделся к моему лицу. Должно быть, прикидывал, насколько вкусны мои собственные глаза. Так или иначе, но во взгляде его читалось явное превосходство. Уж он-то отлично знал, сколь короток человеческий век. Наверное, стоило бы плюнуть в высокомерную птицу, но я сдержался и, ограничившись демонстрацией кулака, обернулся к Ангелине. Она не теряла времени, продолжая поливать своих балконных любимцев, любовно протирая листочки, срезая ссохшиеся ветви, воодушевленно щебеча:

— Красиво, правда? Здесь у меня кактусы с алоэ, а здесь денежные деревья. Видишь, у них листочки похожи на монетки. Считается, если сумеешь вырастить хоть одно такое дерево, непременно разбогатеешь.

— И как, разбогатела?

— Не знаю даже, что сказать. Я, видишь ли, с самого начала бедной не была… — загадочно улыбнувшись, Ангелина перешла к следующей грядке. — А тут у меня рододендрон. Видишь, какой гордый! Пыжится, старается оправдать свое название. У растений все, как у людей, — мы соответствуем своим именам, а они — своим названиям. Только погляди, какая прелесть! Это гузмания с алокацией, а это гаворция, кальцелярия и гардения с пахистахисом. Правда, смешное звучит — пахистахис?…

Голова моя неопределенно качнулась. Я слушал щебетание Анны вполне благосклонно, однако некий червячок все же шевелился у меня под черепной коробкой. Кажется, я начинал припоминать, из-за чего мы разошлись с Натальей. Она тоже безумно любила цветы. Настолько безумно, что забывала про все на свете. А еще она обожала кошечек и собачек, при этом умудрялась держать в доме хомячка и пару попугайчиков. Не то чтобы я ненавидел все это беспокойное хозяйство, но, признаться, оно действительно мне на нервы. Ну, не любил я, когда кошечки гадили в мои туфли, а попугайчики щипали мои уши. Не любил я также стирать свои брюки, которые вечно были в бульдожьих слюнях. Было в этом нечто от суетного сумасшествия моих пациентов, истории которых также оставляли гадливое ощущение чужой неприбранности.