Андрей Щупов - Сонник Инверсанта

— Что ты понял?

— Да то, что ты действительно решил возродить здесь Россию — тот исконный бардак, в котором прошло наше счастливое детство.

— Ты пьян, — мягко проговорил я. Коньяк оказался хорошим, голову от выпитого тут же закружило.

— Нет, умом ты, разумеется, хочешь иного! Чтобы все было пристойно и все были счастливы. Чтобы учительское звание стало превыше всего, чтобы не было тополиного пуха, а люди боготворили художников и ученую братию. Но увидишь, ничего этого не получится.

— Почему?

— Да потому, что все мы родом из детства. И ты в том числе. У революционеров не было детства — потому они и разрушали свою родину, потому и убивали сверстников, которые не играли с ними в прятки и догонялки. У тебя же, Петруш, с детством был полный ажур. Ну, может, не совсем полный, но все-таки есть что вспомнить. Вот ты и начнешь воссоздавать картины собственного отрочества. Абсолютно незаметно для себя и к удивлению всех окружающих. Пойми, Петенька, это ведь единственная картинка, которая в нас заложена со всеми деталями. Более ничего мы выдумать не в силах…

Мне вдруг захотелось подобно Осипу спрятаться от его слов, стать крохотным и незаметным. Вспомнилось, как после доклада о появившихся в Артемии анекдотах Павловский напился по-черному в первый раз. И в тот же день по настоянию восторженных Визирей к моему званию Консула добавили приставку «ПОЖИЗНЕННЫЙ». Тогда я не воспринял это всерьез, а Димка уже начал что-то понимать. Выходит, он оказался умнее меня. А, скорее всего, был умнее всегда, только я с этим отказывался мириться…

— Выпьем, Петр! — вновь предложил Павловский. — За прошлое, от которого нам никуда не скрыться.

Я глотнул и покачнулся. Если бы я упал в пруд, наверное, так оно было бы лучше для всех, но я не упал, — предатель Павловский успел подхватить меня под локоть.

— А теперь закуси, — в моих руках оказалась фольга с расплавившимся от жары шоколадом. Поочередно макая в эту кашицу пальцы, мы заедали коньяк шоколадным месивом. Как ни странно, но закуска помогла. Вторая и третья бутылка пошли легче. Я снова поведал Дмитрию, что весь мир заражен паразитами, что в психушке нам специально подсовывали медсестру Антонину. Павловский плевался и говорил, что все это голимая чушь, что здоровый мозг всегда способен противостоять паразитарному миру. Естественно, я с ним не соглашался. Мы орали и гомонили, все больше размахивая руками. Я пенял Димке, что именно он когда-то научил меня бить людей по лицу. Он оправдывался и называл меня дураком. Становилось совершенно очевидно, что этому звездному месту мы уже не соответствуем, и очень скоро, выбравшись с фермерского двора, мы пробрались к зловонному озеру. Громада Миколы двинулась следом за нами, застыв как раз возле темной горы фекалий.

— Смотри! — шепотом произнес я. — А ведь они одного роста!

— Кто?

— Гора и мой Миколушка.

— Не знаю, про какого Миколушку ты толкуешь, но это озеро сегодня станет значительно полноводнее. — Павловский расстегнул ширинку и отважно шагнул к экспериментальному детищу Тараса Зубатова. Я последовал его примеру, и две струйки с журчанием вспенили мрачноватую поверхность зловонного озера.

— Это что там еще льется! — неожиданно рявкнула невидимая охрана. Заботливый фермер и впрямь берег свой натуралистический эксперимент пуще глаз.

— Льется? — Павловский буйно захохотал. — Дурень, это песня льется. Песня непролитых слез!

Дробь, выпущенная из двустволки, шарахнула в аккурат над нашими макушками, но ни я, ни Дмитрий даже не пригнулись. Услышав стрельбу, Микола вскинул черную голову и сразу стал чуточку выше. Смотреть на него стало еще страшнее, и совершенно отчетливо я понял, что Микола продолжает расти. Каждый день и, может быть, даже каждый час. Что это значило, не так уж трудно было догадаться. Я понимал, что надо бросать все и немедленно выезжать в войска. Все шло наперекосяк. Мое правление напоминало рейд в лодке, мчащейся по стремнине. Я тормозил веслами, разворачивался кормой и бортом, но это ничуть не влияло на ход движения. Ревела вода за бортом, мы скатывались ниже и ниже, с каждым днем приближаясь к водопаду, именуемому пропастью…

В детстве я был довольно большим скептиком. Когда по телевизору показывали плюшевые фигуры Хрюши с Петрушей, я заставлял родителей переключать каналы, а веселая песенка из фильма про приключения Электроника вызывала у меня кисельно-приторное чувство тошноты. «Только небо, только ветер, только радость впереди!» — распевал экранный голосок, и у меня сами собой сжимались кулаки. Уже тогда я, видимо, мало доверял окружающей реальности. Зато увлеченно читал Верна, Крапивина, Лема и Уэллса. Выдуманное пространство внушало куда больше надежд, предлагая простор, в котором можно было летать и кружиться, совершенно не беспокоясь о душных стенках и близком потолке. В каком-то смысле реалии напоминали мне аквариум, что стоял в комнате у Димки Павловского. Часами мы терлись носами о зеленоватое стекло, наблюдая беспечную жизнь сомиков, меченосцев и макроподов. Это было чрезвычайно увлекательное зрелище, но всякий раз мы единодушно приходили к выводу, что себе такой жизни ни за что бы не пожелали. Скучно жить в четырех стенах, а уж в шести плоскостях — просто тошнехонько. Привыкнуть к этому — значит, всерьез заболеть, а потому все взрослые, по нашему стойкому убеждению, являлись глубоко больными людьми. Тем не менее, лекарства против взросления еще никто не выдумал, и, в разряд взрослых, в конце концов, пришлось угодить и нам с Димкой. Были ли мы обрадованы свершившимся фактом? Не знаю. Если говорить о Димке, то его означенная ситуация, похоже, ничуть не пугала, в каком-то смысле даже забавляла. Чуть сложнее обстояло дело со мной. Я принял свою взрослость, как закономерную катастрофу — с апатией приговоренного к эшафоту и стойкостью оловянного солдатика. Я не упал и не сдался, однако жизненный жар все же сделал свое пагубное дело. Внешняя температура явно превышала температуру плавления олова, — я надменно улыбался, заставлял себя сохранять горделивую осанку, но внутренне все же понимал: это сражение я однозначно проиграл. Проиграл, даже не дотянув до положенной кульминации. Если я и продолжал размахивать сабелькой, то это делалось скорее по инерции. Лучше многих других я понимал, что сабелька у меня деревянная, насквозь детская…

— Опа! — Павловский резко подсек удилище и споро начал вытягивать из воды упирающейся рыбины. Слаженными его движениями мы невольно залюбовались. Из глубины блеснула золотая чешуя довольно крупного карпа, Тарас потянулся было к подсадчику, но помощь господину Звездочету не понадобилась. Ловко подхватив рыбину за жабры, Димка швырнул ее на дно лодки.