Андрей Ерпылев - Наследники Демиурга

Военный коммунизм уступил очередь НЭПу, вождь Мировой Революции неприлично тихо, вопреки канонам жанра, отдал Богу душу в Горках, понемногу набрал силу и стал новым Богом другой…

А в квартире на Моховой, пусть и не самой роскошной, но оснащенной всем необходимым и, главное, отдельной, не коммунальной, как будто продолжалась прежняя, «мирная» жизнь. Варвара оказалась любящей женой, прекрасной хозяйкой, Георгий же хорошо обеспечивал небольшую семью, работая в редакции крупной газеты по протекции сделавшего стремительную карьеру Кавелина. Единственное, чего не хватало в уютном гнездышке, так это детей… И кто в этом был виноват – женщина, все девичество надрывавшаяся на тяжелой крестьянской работе, или повзрослевший далеко не в тепличных условиях мужчина – оставалось сокрыто за семью печатями. Но им хватало и друг друга…

– Не пора ли вам, Георгий Владимирович, тоже начать расти? – поинтересовался как-то Кавелин, забегавший к Сотниковым запросто, на правах друга семьи. – Статьи, фельетоны… Это, конечно, замечательно, но мелковато, не правда ли? По-моему, пора уже взяться за нечто большее.

Дело происходило за широким столом в канун десятой годовщины одинаково ненавидимого всеми троими Октябрьского переворота, только Варя ненадолго отлучилась.

– Рассказ? Повесть?

– Берите выше.

– Роман? – Сотников хмыкнул и нацедил в рюмки домашнюю настойку на расческинской рябине. – А не боитесь, что я чего-нибудь не то насочиняю?

– Нет, – покачал головой Дмитрий Иринархович. – Я внимательно слежу за вашими публикациями и ничего провидческого в них не наблюдаю. Скорее всего, один раз написанное изменить уже нельзя. «Что написано пером…»

– А вы, признайтесь, опасались? – улыбнулся Георгий.

– Не без этого… И не только я. Думаете, чья это была идея пристроить вас в газету?

– Даже так… Ну, теперь-то ваши опасения развеялись?

– В общих чертах – да.

Сотников помолчал.

– Раз уж зашел такой разговор… Почему меня вообще не шлепнули сразу после того, как роман был закончен?

– Почему… Сложный вопрос. А вдруг бы после вашей смерти все провидческие чары развеялись, словно дым? Это ведь все настолько зыбко – сплошная мистика. Мы не могли рисковать настолько…

– «Мы»?

– Да, «мы». Но вам об этом задумываться не стоит. Помните старинную мудрость?

– Меньше знаешь – крепче спишь?

– Меньше знаешь – дольше живешь.

– А как же чары?

– Сейчас положение иное, чем в двадцать первом году.

– Отрадно слышать… – Георгий налил по новой.

– Итак, не пора ли вам браться за большую вещь?

– Почему бы и нет… Я изрядно за эти годы поколесил по стране, материала вдоволь… Честно говоря, я даже название уже подобрал. «Великое начало». Как вам?

– Пафосно немного…

– Ничуть не хуже «Восхождения». Я вот, к примеру…

– Да какая мне разница! – равнодушно отмахнулся бывший жандарм. – Я не Белинский и в литературе, извините, ни черта не смыслю. Я вот слышал, один деятель от литературы назвал свое творение «Цемент» [17]. Каково, а? Так что назовите, как хотите. В любом случае роман будет издан, и вы прогремите на всю страну.

– Что вы хотите этим сказать?..

Назревающую ссору прервала Варя, с подносом в руках выплывшая из кухни.

– Мужчины! Вы, никак, ссоритесь?

– Да что вы, Варвара Никандровна! – осклабился Кавелин. – Просто Георгий Владимирович делится со мной своими творческими планами…

«И я написал „Великое начало“. А за ним „Напряжение“, а потом дальше, и дальше…

Честно говоря, я втянулся. Получалось у меня, кажется, неплохо, книги в издательствах брали „на ура“, восторженные читатели чуть ли не носили меня на руках… Вместе с известностью пришел настоящий достаток, мы переехали в новую квартиру, вот в эту самую, постоянно был полон дом гостей…

Кого только не перебывало у нас: и Буденный, и Рыков, и Мейерхольд… Ворошилов вообще забегал, как к старому приятелю, вытаскивал на охоту, на какие-то посиделки… Мне даже удивительно было, как я мог когда-то про себя скрипеть зубами, наблюдая на расстоянии протянутой руки ненавидимые когда-то физиономии и не хватать со стола нож… Бывало, присылал за мной автомобиль Сам…

Как он изменился за прошедшие годы, этот повелитель одной шестой суши, собравший в своих руках столько власти, что не снилось и Александру Великому вкупе с Юлием Цезарем и прочими властителями древности.

Нет, не внешне. Внешне он постарел ровно на столько, сколько и должно быть. Приобрел те старческие изменения, что и другие люди в его возрасте. Ха, старческие… Ему тогда не было и шестидесяти, а мне сейчас… Но не о том речь.

Изменилась его повадка, и это отмечали все, кто знал его раньше, до октябрьского переворота и немного после. Но я-то был молод и зелен, чуть-чуть перевалил за тридцать и, как и все молодые люди, ничего ни с чем не связывал и не анализировал. Просто пил жизнь полной чашей, купался в славе… Даже странно становилось подчас, когда вспоминалось, как яростно я ненавидел „красных“ и их безбожную власть, как жизнь готов был положить, лишь бы она была сокрушена и растоптана во прах. Говорят, что старость охотнее идет на компромисс. Не верно. Молодость точно так же склонна к конформизму. Было бы с чего… И первый орден с ненавистной символикой, полученный в свое время, не жег мне грудь, и не посещали ночами призраки невинно замученных моими нынешними благодетелями…

Мелькнуло что-то, когда сгинул в безвестности Соловков, как ты знаешь превращенных большевиками в концлагерь, дядя Вари, попавший под метлу всеобщего раскулачивания. Я, помнится, уступив слезным просьбам любимой, давно простившей родственнику рабский труд и побои, пытался барахтаться, ходил по кабинетам, „подключал“, как это сейчас называется, нужных людей… Все бесполезно. Машину, запущенную один раз, но не имеющую тормозов, можно лишь сломать, но не остановить.

Да слезы моей ненаглядной вскоре и высохли. Сразу после того, как мне, молодому писателю, выделили дачу, где можно было жить хоть год напролет.

Но серьезно задумался я о чересчур детальных совпадениях жизни и моей, полузабытой тогда, юношеской поделки, лишь в тридцать пятом, после убийства Кирова. Вернее, чуть позже, когда начали исчезать знакомые, подчас близкие мне люди…»

Владислав читал много часов подряд и не сразу понял, что рукопись закончилась. Совершенно автоматически он пролистнул пачку бумаги, но там были лишь чистые листы. Отец не успел…

За окном царила ночь. Сотников-младший (да что там младший – уже единственный) поднялся из-за стола, беспомощно оглянулся на пустое отцовское кресло и вышел в кухню. В таких случаях все книжные и кинематографические герои, чтобы унять нервы, курили. Нельзя сказать, что Влад так уж страдал этим пороком, но иногда баловался. Раз пять-шесть в год – наследие студенческой «фронды», юношеского вызова обществу. Пачка древней «Явы» хранилась среди банок с крупами на самом верхнем ряду полок допотопной югославской кухни – в месте, заведомо недоступном покойному отцу.