Владислав Крапивин - Тополята

Зинаида Ивановна провела урок математики (прямо скажем, через пень-колоду), потом диктант. «Ох и грамотеи! Вот покажу ваши писания Анне Евсеевне, что она скажет…» – «А вы не показывайте!» – «А ты, Кропоткин, не пиши слово «кандидат» через «о». Такая образованная личность, а ляпаешь ошибки…» – «Я не ляпаю! Это от слова «кондовый», то есть «тупой». Сперва «кондидаты», потом депутаты. Вон, вчера по телеку…» – «Сядь, оратор… На следующем уроке всех спрошу стихи, которые задавала Анна Евсеевна…» – «А она не задавала!» – «Сорокин, не считай меня совсем дурочкой…»

Классный час был четвертым уроком.

Когда все расселись и даже малость притихли, ожидая неизвестных гостей, у Теньки вдруг екнуло сердце. Да, именно екнуло – перестукнуло, выбившись из ритма, и замерло на миг в нехорошем предчувствии. Потому что он услышал шаги .

Память об этих шагах сидела в нем с осени позапрошлого года. С тех дней, когда решалась (и чуть не сделалась жуткой) его, Тенькина, судьба. Потом, когда все осталось позади, память эта съежилась в комочек, притихла в дальнем уголке души и почти не просыпалась. Зачем ей просыпаться, если тех событий никогда больше не может случиться! (Скорее уж и правда сдвинутся тектонические плиты под Айзенверкенбаумом.) Но вот теперь память ожила, отозвавшись на далекий (для других неразличимый, наверно) деревянный стук.

«Туп… туп… туп…»

Так ходили по тоскливым учреждениям те самые тетки. Похожие на тяжелые колоды с деревянными лицами без губ. Ноги у них тоже были деревянные – бревна. И башмаки – утюги из дерева. И стучали они по паркетным плиткам в конторах всяких опекунских представителей, адвокатов, следователей и судебных приставов – там, где на жестких скамейках прижимался к маме восьмилетний Степан Ресницын. Ступали так, будто этими твердыми плитками были вымощены не только те казенные коридоры, а весь земной шар…

«Туп… туп… туп…»

Тетки и говорили деревянными голосами, в их словах была правильность обточенных кубиков:

– Мальчик, у папы тебе будет лучше. Там все условия…

– Нету там условий!

– …и он тебя любит…

– Не любит!

– Не спорь. А с мамой ты не можешь быть, ей надо лечиться.

– Врете!

Маме не надо было лечиться! Она и так после аварии отлежала два месяца в больнице. А теперь шрам на щеке зарос. Остались следы швов, но щека совсем не болела, мама это не раз повторяла, успокаивая Теньку.

…Мама работала помощником главного гримера в Драматическом театре имперского департамента культуры. Про нее говорили: «Мастер своего дела, талант». И она вообще была талантом, не только в профессии гримера. Ее даже приглашали иногда принять участие в спектакле, хотя и в маленьких ролях. Потому что она была красивая… А потом…

Группа артистов отправилась в соседний Железнодольск, чтобы дать спектакль в клубе завода «Хромпик». Артисты ехали в автобусе, а режиссер и мама в директорской «Волге». На обратном пути «Волга» зацепила встречный фургон и перевернулась. Водителю и режиссеру – хоть бы что, а маме разбившимся стеклом изрезало левую сторону лица. До костей…

Два месяца, пока мама лежала в хирургической клинике, Тенька жил в состоянии окостеневшего страха. «Лишь бы она не умерла…» Отец говорил, что мама не умрет. «Надо только, чтобы она преодолела себя, не впадала в отчаяние. Ну да, останутся следы. Но это же не смертельно…»

Они с отцом навещали маму, она старалась держаться бодро, ее глаза блестели среди бинтов. Тенька трогал бинты щекой и гладил маму по плечу. Один раз она не выдержала, всхлипнула:

– Была твоя мама красивая, а теперь станет… инвалид…

«Это же не смертельно», – хотел сказать Тенька, но слова были не его, а отцовские, и он сказал по-своему:

– Не будешь ты инвалид… потому что все равно будешь… моя…

Шрам оказался похож на отпечаток ветвистой красной молнии. И щека теперь казалась вдавленной внутрь. Но Тенька не боялся смотреть на щеку со шрамом. Он осторожно гладил ее и говорил:

– Ну и что? Мама, ты… все равно…

Мама – она же была мастер. Она знала, как работать с гримом и сглаживала шрам с помощью всяких кремов и красок. Он становился бледным, слабо различимым. Только вот вмятина на щеке никуда не девалась. Мама стала делать прическу, при которой часть волос гладким темным крылом прикрывала левую щеку. Все время так ходить было неудобно, однако если при гостях или в людном месте, то выглядело, будто специальная такая стрижка…

Но не все шло гладко. Из театра мама уволилась. Ей было трудно среди людей, которые раньше помнили ее очень симпатичной и веселой.

– Глупости это, – говорил ей отец. – Надо быть сильнее обстоятельств.

Мама отвечала, что так могут рассуждать пропитанные бензином авиатехники и запасные штабс-майоры (папа как раз и был таким). А она из другого теста. И стала домохозяйкой.

Но после шумной театральной жизни быть домохозяйкой оказалось трудно. Чтобы заглушить печали, мама раз-второй купила бутылку красного вина «Каберне», потом портвейна. А затем и чего-то покрепче… Это случалось обычно, когда отец уезжал в Светлокаменск, на авиаремонтный завод, в командировку. А уезжал он часто. Когда мама выпивала бутылку, она делалась какая-то незнакомая. Бодро мурлыкала песенки, рассеянно гладила Теньку по голове, потом садилась к столу, подперев голову, и неподвижно смотрела перед собой.

– Мама, ты лучше ложись… – осторожно просил Тенька. Мама послушно ложилась лицом к стене и опять замирала. Тенька, тоже замерев, сидел у кровати. В горле вырастал колючий шарик…

А один раз она не сумела добраться от стола до кровати, опустилась на колени. Потом все-таки подползла к постели, упала на нее, свесила голову. Ее затошнило.

Перепуганный Тенька бросился в соседнюю квартиру, к знакомой тете Тасе. Тетя Тася долго пыталась привести маму в чувство, а потом вызвала неотложку…

Худой насупленный врач и пожилая медсестра сделали маме укол и компресс. Когда уходили, медсестра погладила всхлипывающего Теньку по голове и сказала тете Тасе.

– Довела себя… Хоть бы ребенка пожалела…

Отец, конечно, про все узнал. Закаменел лицом. О чем они с мамой говорили, Тенька не слышал, ежился в другой комнате. После этого мама целый месяц не брала в рот ничего такого . А потом опять…

Нет, были, конечно, и светлые дни, когда казалось, что все стало, как раньше. Втроем ходили в кино и зоопарк, сидели вечером у телевизора. Но потом… мама шла на кухню и чем-то звякала там. Уже не очень скрывала это от мужа и Теньки…

Запасной штабс-майор Ресницын был человек прямой и крепкий. Однажды он сказал:

– Для меня самое главное – работа. Я не могу разменивать ее на семейные драмы. Давай что-то решать…