Шамиль Идиатуллин - СССР™

А ведь надо на кого, понял я. В какой-то книжке про партизан, прочтенной в детстве, – да, я не только про Аляску читал, – меня, помню, пробили не зверства карателей, не суп из картофельных очисток, а партизанский способ согревать руки на ходу. Тот самый.

На ходу я и сморкнуться бы сейчас не смог. Но в целом идея была вроде здравой.

Я остановился, еще раз хорошенько все продумал, в том числе порядок действий, и принялся рассупониваться, бормоча про уринотерапию и про то, что у вас в морской пехоте учат не ссать на руки, а у нас на юрфаке учат извлекать из этого максимум пользы для доверителя. Ай, я же так себе все хозяйство отморожу. И простату. И кожные покровы. И все, заткнулись, глазами смотрим, руками не трогаем, только подставляем их. Ну. Ну же. Сфинктер, сука, сим-сим, я ж сейчас как Дед Мороз во дворе ПТУ стану. Ух.

Руки обожгло невыносимо, я заставил себя не отдергивать. Жар сменился теплом, и это было почти приятно и по-любому радостно – еще что-то чувствуют, значит. Оказывается, не такой уж я и брезгливый, как всегда полагал. Божья роса не скажу, но вот изливаюсь себе в ладошки, весь такой в столбе пахучего пара, и доволен вполне, и мысли лишь о том, чтобы штаны не обрызгать и утереться половчее.

И тут я действительно вдохнул собственного нутряного пара, и кончилися танцы. Голова сама собой мотнулась в сторону, зубы клацнули, в бок ударило привычным обухом, я гадливо зашипел, ударился в сопливый кашель от омерзения и затряс руками, топчась на месте стреноженным буратиной. Руки сразу онемели, я обтер их о штаны, потом, опомнившись, с кряхтением присел и мазнул ладонями – тыльной стороной по сугробу, снова опомнился, обмахнул их о грудь. А она снова взорвалась кашлем и перекосом на разрыв. Надолго. Я еше успел на излете соображания вправиться, мельком удивившись, как неудобно все делать одной рукой, а больше не соображал совсем ничего – топтался на месте, дергая локтями, брызгал с губ красненьким поверх желтенького и выбивал тектоническими толчками тепло, смысл и твердость, сохранившуюся в голове, груди и животе. Грудь и горло, кажется, совсем порвались, лицо покрылось маской из крови и разных мокрот, быстро, впрочем, стекленеюших. Уже на автомате я поспешно сделал несколько шагов вперед, чтобы не уткнуться перочинным ножиком в сугроб, головой в глубокие желтые дырки, – и там, в нескольких шагах от точки сугрева, сел в сугроб и зашелся самозабвенно. Рявкал надрывной очередью в полрожка, звеня аортами, пучил и тут же жмурил лопающиеся глаза, кропил снег красненьким и взбивал его вот тебе и согретыми ладонями, будто капризный вертолетик, задыхался, на миг останавливался, с гудением втягивал воздух драным горлом, сипел «всё-всё-всё, ну всё же» – и начинал сначала. Пытался сунуть горсть снега в рот, но дергающиеся руки были как рваное ситечко. А когда снежок все-таки скрутился, я вспомнил, что только что ссал на руку, которую поднес ко рту, – и снова заработал на разрыв. Только после этого я сообразил сунуть лицо в снег – неуклюже повалился в сугроб, отчаянно решив, что не выдернусь оттуда, пока сучий кашель не заткнется. Лоб, скулы и зубы сразу занемели, нос и шея подернулись тревожными мурашами. Я терпел.

Криогенные процедуры помогли. Взрывы в бронхах быстро поредели, а после трех коротких передыхов, которые я устроил себе, чуть отрывая лицо от вылепленной гордым фасом снежной маски и тут же втыкаясь обратно, и вовсе превратились в почти интеллигентное покашливание.

Унявшись, я подобрал руки-ноги и аккуратно, щадя ненадежный дыхательный аппарат, принял коленно-локтевую стойку. Чтобы прийти в себя, отогреть хотя бы полтуловища и шустро побежать в придуманную сторону.

Вечер уже залил пол-оврага: снег был голубым, воздух синим, а неровное пятно на оставленной в снегу маске черным. Я некоторое время любовался на него, соображая, на что больше похоже – колокол или танк без пушки. Если я совсем не съехал с рельсов, идти надо в ту сторону, куда должна была указывать непрорисованная пушка танка. Я, не меняя позиции, всмотрелся в ту сторону и убедился, что смыкания снежного, лесного и воздушного уровней уже не разглядеть, но там оно, куда ему деться, – так что минут за сорок дойду и выберусь наконец из интимных складочек планеты.

Все так же экономно двигая головой, я оценил пройденный путь. Нашел его малозаметным. Я-то думал, что оставляю за собой тракт, внятный даже подслеповатому спутнику. Фиг там: две заплывшие борозды, прерываемые неаккуратными всполохами, – это когда выбираться и греться пытался.

Потом я перевел взгляд на лес – и охнул от незнакомого ощущения. По ногам, спине и голове будто быстро прошел стальной гребень, вздыбливая шерсть там, где она была, и кожу – там, где шерсти не было. Я застыл, пытаясь понять, что это за фокус и почему зубы у меня оскалены, глаза прищурены, а голова ушла в плечи. Заметных поводов для этого не было. Впереди лежала хорошо натянутая снежная простынь, а за нею неподвижно стоял захлобученный тем же снегом лес. Почти такой же, как час, год и век назад.

Только прямо напротив меня под самой развесистой елью тускло сияло два огонька.

Я подтянул к себе палку, не отрывая глаз от огоньков, ощупал концы, никак не тянувшие на пики, все же выставил вперед тот, что поострее, и неуклюже выпрямился, помогая себе расщепленной стороной. Огоньки не двигались – только раз почти неуловимо погасли. Видимо, таежные хищники тоже не могут без смаргивания.

Я выставил вперед еловую пику, чувствуя себя голым и мягким, как медуза на пляже, от которой кто угодно может оторвать любой кусок, от ног с животом, – да хоть всю левую руку, что я сделаю-то?

В том, что это хищник, а не зайчик или, допустим, пара гнилушек на пеньке, я не сомневался. Не знаю уж почему. Волков с барсами я видал только в зоопарке, медведей – в цирке, и то не всех, а какую-нибудь росомаху даже в книжках не встречал и не представлял ее облика – да и представлять не хотел, особенно сейчас. Но паника, в которую сорвался организм, убеждала. То есть каждый, конечно, хоть раз в жизни до обморока пугался собственной рубашки, брошенной на стул, – в детстве, в темноте и от избытка переживаний. В моем случае только детства не хватало, ой как не хватало, чтобы теплая комната, варежки сохнут в щели батареи, коньки рядом на газете, а я в свитере, ватных штанах и шерстяных носках жую у телевизора печенье с молоком. Темнота и переживания были тут как тут, как говорится, растущим остатком. Но все-таки себя я немножко знал и не верил, что могу сорваться в адреналиновый заплыв просто так. Тем более сразу после расслабляющих и изматывающих процедур, связанных с выделением выделений.

Блин, а ведь на эти процедуры он и пришел. На запах мочи и крови, на крупнокалиберный кашель. Тут слепой удав не промахнулся бы. Ай какой я молодец: хожу тут как по кухне, башкой верчу, домой хочу, криками да стонами публику развлекаю, а здесь вообще-то дебри и тайга соответствующая.