Урсула Ле Гуин - Глоток воздуха

Сперва, когда она слышит какой-то грохот, ей кажется, что это всего лишь патрульный вертолет береговой охраны; она смотрит на юг, пытаясь отыскать в небе черную точку, но краем глаза замечает некое движение гораздо ближе, там, у края прибоя, и понимает, что это не вертолет, а топот копыт по плотному песку. Лошадь мчится галопом, седок чуть склонился вперед, он скачет без седла… До чего же это прекрасно: двойной силуэт всадника и коня на фоне светящегося песка, дикий ритм скачки, смелость скакать галопом без седла! Они мчатся на север и исчезают в сгущающихся сумерках и легком тумане, что стелется по границе земли и воды. Ах, какая красота! Ей очень хочется, чтобы он вернулся, этот кентавр, скачущий по границе моря и песчаного пляжа, по границе света и тьмы. И вскоре с севера действительно доносится знакомый топот копыт, скорее ощутимый, чем слышимый, и постепенно конь и всадник обретают форму в низко стелющемся тумане; теперь они скачут легким галопом, свободно, вольно. Конь замедляет бег, переходит на шаг и сворачивает, направляясь к ней. Потом останавливается, поднимает голову и встряхивает ею. На нем только веревочная уздечка и простенький повод.

— Я видел, как ты разжигала костер, — говорит наездник.

Она встает и протягивает руки к коню, темно-гнедому с белой звездочкой, которая так и сияет в сумеречном свете. Она гладит мягкую морду и встает на цыпочки, чтобы почесать жеребца под вспотевшей челкой на лбу и за большими, нежными, подрагивающими ушами. Наездник улыбается. И легко соскакивает на землю, выпустив узду, как это делают ковбои. Конь, издав короткое ржание, стоит совершенно спокойно. О, она хорошо знает этого ковбоя, этого кентавра, этого любителя скакать без седла!

— Где ты катался? — спрашивает она, и он, улыбаясь, отвечает:

— По побережью Богемии.

Костер как раз занялся. Она подбрасывает в него толстую, покрытую корой ветку, которая сразу же вспыхивает. Они садятся по разные стороны от костра, чтобы видеть лица друг друга, освещенные дрожащим пламенем, от которого сумерки, похоже, совсем сгущаются и тьма обступает их со всех сторон.

— Нет, — говорит она, — не Богемии. Венгрии. Ты снова скакал верхом с этими мадьярами.

— Через все степи, — говорит он, и в голосе его, мягком и звучном, как всегда, слышится смех. — С ордами завоевателей. Они идут грабить Запад.

— И женщины следуют за ними с детьми, жеребятами, палатками и постелями…

— И разжигают костры. И мужчины поворачивают назад и возвращаются к этим кострам.

— И мой мужчина возвращается назад, ко мне и моему костру, — говорит она, и он делает какое-то незаметное движение, и она боком чувствует тепло его тела и его теплую руку у себя на плечах. Она поворачивается к нему, и он заключает ее в свои объятья. Его темноволосая голова склоняется над нею; следует долгий поцелуй, потом еще более долгий, еще более глубокий… Свет костра плетет у нее в ресницах паутину из маленьких радуг. Песок теплый и мягкий — их темная, бескрайняя постель, и волны, точно смятые простыни на ней, посверкивают белым в темноте.

Сонная, она смотрит прямо в небеса, на тень нашего мира, и видит Бегу; эта звезда летними ночами всегда сияет в зените. Чека колеса, замковый камень, блестящая чертежная кнопка, на которой и держится весь небосвод. Ну, здравствуй, шепчет она звезде. Блестки Млечного Пути еще почти не видны, в бирюзово-кобальтовом небе слабо светятся лишь четыре звезды созвездия Лебедя.

Песок все еще теплый, нагревшийся за долгий солнечный день, но не такой уж и мягкий. Полежав на нем, через некоторое время всегда вспоминаешь, что песок — это тот же камень. Она садится и долго смотрит в огонь, потом подбрасывает в костер топлива — пару длинных толстых веток, которые можно постепенно, по мере сгорания, подпихивать ближе к огню, и тогда костер будет гореть дольше. Мелкие веточки и сучки сразу ярко вспыхивают. Пляж теперь окутан тьмой, лишь, слабо светясь, колышется над волнами прибоя пелена тумана, и она, глядя на все это, представляет себе, как должен выглядеть ее костер оттуда, от самой воды: как теплая звезда, ласково мерцающая, земная. Ей хочется посмотреть самой, и она встает, потягивается и медленно идет к воде по мокрому песку. И не оглядывается до тех пор, пока не ощущает босыми ногами холод воды. Тогда она оборачивается и смотрит на костер, горящий под защитой дюн.

Он очень маленький, крошечное дрожащее свечение в этой темно-серой или темно-синей неясной мгле, в которой уже утонули горы. Больше вокруг ничто не светится, только звезды. Ее пробирает озноб, и она бежит назад по песку, скорее назад, к своему костру, к его теплу, и видит, что по обе стороны от него сидят в молчании две женщины и смотрят на пламя. По их загорелым морщинистым лицам пробегают красные отблески, разгоняя глубокие темные тени. Слегка запыхавшаяся, она садится меж ними спиной к морю.

— Как вода? — спрашивает одна из женщин, и она в ответ только ежится: «Бррр!»

— Помнишь, как мы ездили на пляж в Санта-Крус? — спрашивает та из женщин, что постарше, свою молодую спутницу.

— Да, это было сразу после войны, — кивает молодая женщина, — верно? И я, помнится, была страшно недовольна тем, что на пикники никогда не берут крутых яиц.

— А колбасный фарш помнишь? Жуткая дрянь! Сплошной соленый жир! Она тогда была совсем ребенком. Года три, наверное?

— По-моему, пять.

Их голоса всегда звучали спокойно, без завершающих фразу интонаций, словно оставляя лазейку для отступления, возможность задать вопрос.

— Я помню, мы разожгли костер на берегу возле большого бревна, выброшенного морем. Такого примерно, как это. И сидели долго, допоздна… Да, это точно было после войны, потому что я, помнится, все думала: а там никакой войны больше нет; и было так трудно поверить — после стольких-то лет! — что там снова одно лишь море. Мы всё разговаривали, разговаривали, а она все спала и спала. Свернувшись на одеяле калачиком. И вдруг, ни с того ни с сего, спрашивает: «Мама, а так будет всегда?» Ты это помнишь? Я так и не поняла, это она во сне или все-таки проснувшись.

— Да-да, мы тогда всё названия созвездий пытались припомнить. Я помню тот вечер. А она, должно быть, все-таки отчасти проснулась; она на огонь смотрела, когда спросила тебя: «А так будет всегда?» И ты сказала ей: «Да, всегда». И она снова улеглась и тут же снова заснула, совершенно этим ответом удовлетворенная.

— Правда? Неужели так и было? А я ничего не помню… — Женщины в ответ тихо засмеялись — нежным воркующим смехом. Она переводила взгляд с одной на другую: они были довольно сильно похожи, хотя у одной лицо все в паутине морщин и старческая худоба, а вторая еще вполне в теле, кожа гладкая и полные мягкие губы. А глаза, самые глубокие в мире глаза так и поблескивают в свете костра.