Урсула Ле Гуин - Глоток воздуха

Она всегда очень хорошо училась, и у нее были отличные итоговые оценки, а когда она перешла в третий класс, мисс Шульц назначила ее старостой и стала давать ей читать книги для старшеклассников, а ее рисунок, где были изображены киты, отправила на конкурс плакатов «Спасем животных». И этот рисунок отметили почетным призом. Вообще в тот год Джуэл-Энн чувствовала себя счастливой. А на следующую осень ее в школу уже не взяли из-за слишком большого роста, и больше ей туда вернуться не удалось.

Я понимала, что она высокая, но как-то никогда по-настоящему не обращала на это внимания — практически до того самого дня, когда я привела ее в первый класс. То есть я действительно все понимала, но до той поры мне не было нужды с кем-то ее сравнивать. И я по-прежнему считала ее своей младшей сестренкой. Не знаю точно, когда папа перестал называть ее «папина большая девочка», наверное, когда ей было года три. По-моему, наши родители и не пытались ничего на сей счет предпринимать, пока она третий класс не закончила. Тем летом она очень сильно выросла, и папа заставил маму отвести ее к врачу. Мама мне потом об этом рассказывала. Джуэл-Энн прописали какие-то гормональные средства. Правда, мама их через неделю выбросила, потому что из-за них у Джуэл-Энн начались головокружения, головные боли и даже рвота, и потом, мама просто боялась, что если девочка так и будет сидеть на гормонах, то у нее или слишком рано менструации начнутся, или вообще борода вырастет. Ей ведь тогда всего восемь лет было, и мама чувствовала, что гормонами ее пичкать не стоит. Папе она, по-моему, ничего не сказала, и он продолжал считать, что Джуэл-Энн приняла полный курс этого лекарства, которое стоило очень дорого, но никаких результатов не дало. Во всяком случае, он больше ни разу не заводил разговора о том, чтобы снова повести ее к врачам. А мама сказала, что она и так знала, что толку от этих гормонов не будет. И дело тут совсем не в гормонах.

Джуэл-Энн не плакала, когда ей не разрешили вернуться в школу, но совершенно перестала говорить о мисс Шульц. Не знаю уж, о чем она тогда думала. Она вела себя спокойно. Как я уже говорила, в классе у мисс Шульц она чувствовала себя вполне счастливой, но в школе всегда находились такие, кто ее дразнил. Дома к ней все относились хорошо, кроме Дуэйна. Он обзывал ее Жирафом, Громилой, Корабельной Мачтой и говорил всякие гадости вроде: «И когда только вы ее в „Шоу уродов“ сдадите?», а то и еще что-нибудь похуже. Однажды я слышала, как он говорил своему дружку Фредди, как ему хочется убить Джуэл-Энн. Он так и сказал: «Разрубить ее на мелкие кусочки и спалить огнеметом, чтоб от нее и следа не осталось!» Дуэйна страшно смущало то, что она такая высокая; она ведь сверху его макушку видела, когда ей всего восемь было, а ему уже шестнадцать. У него-то рост самый обыкновенный, как и у меня. По-моему, отчасти из-за того, что Джуэл-Энн так быстро вырастала, Дуэйн, становясь подростком, все сильнее злился и бесился. Но дело не только в этом, конечно. Он у нас никогда особой добротой не отличался, насколько я помню. В общем, Дуэйн становился все более диким и неуправляемым, папа вечно на него орал, и в конце концов он уехал в Атланту, а потом и еще куда-то, и в итоге след его потерялся. Прошло еще года два, и вот примерно через месяц после того, как вышла газета с тем материалом — ее Дуэйну, должно быть, кто-то показал, — мама с папой получили от него письмо, где он сообщал, что у него есть некий друг, который заинтересован в создании фильмов о всяких необычных людях. Так что у нас, писал он, есть возможность заработать кучу денег. Согласно почтовому штемпелю, письмо было прислано из Форт-Уорта, но обратного адреса на конверте мы не обнаружили, да и само письмо едва сумели прочесть — Дуэйн писал, словно пользуясь каким-то «детским шифром»: переставляя слоги в словах и каким-то странным почерком. Мама пару раз даже всплакнула, когда получила это письмо, но вряд ли, по-моему, она действительно так уж по Дуэйну скучала. Просто, наверное, вспомнила те времена, когда он был совсем маленьким, вот и заплакала.

Я целый год таскала из школы книжки и учебники для Джуэл-Энн, а еще через год мне сказали, что больше этого делать не нужно. Наверное, папа сообщил им, что перевел ее в специальную школу. Он к этому времени уже построил на заднем дворе высокую ограду, и Джуэл-Энн могла там играть. Но незадолго до своего двенадцатого дня рождения она вдруг принялась как-то особенно быстро расти, вот тогда-то и появились эти газетчики. Мы мыли посуду и, услышав, как папа с кем-то разговаривает на крыльце, стали прислушиваться. У него ведь и друзей-то таких не было, чтоб к нему в гости ходить, вот нам и стало интересно, кто бы это мог быть. И тут он вдруг вошел на кухню да как заорет на Джуэл-Энн, чтобы она немедленно к себе убиралась. Мы с ней на той неделе как раз посмотрели по телевизору «Дневник Анны Франк», и она, похоже, решила, что к нам нацисты явились. В общем, мы обе убежали к ней в комнату и заперлись там. Джуэл-Энн занимала теперь то помещение в задней части дома, где у нас когда-то была гостиная. А потом папа снял там потолок и вынул пол в комнате наверху, где раньше Дуэйн жил, и получилась огромная комната высотой в два этажа; папа и двери тоже новые прорубил, значительно выше, специально для Джуэл-Энн. Нацистов она жутко боялась и даже попыталась спрятаться под кроватью. Кровать ей сделали из трех старых, скрепив их изголовьями и изножьями, но залезть под кровать она все же не смогла — кроватные ножки мешали, слишком много их было. Так что мы просто придвинули кровать вплотную к двери, и я принялась ее успокаивать, объясняя, что никаких нацистов здесь нет, и вдруг мы услышали, как папа с грохотом захлопнул входную дверь и заорал на маму: «Никогда больше не смей пускать сюда этих людей!» — словно это она их в дом пустила.

Но кто-то все же сумел сфотографировать Джуэл-Энн на заднем дворе, а потом продал снимок газете, и его опубликовали вместе с той статьей под заголовком «Девочка выше сосен». После этого папа отказался от подписки на эту газету, и мама уже не могла узнать, где какая распродажа, разве что сходить к нашим ближайшим соседям Хельцерам и взять газету у них. А сам папа так и не увидел следующей статьи, опубликованной уже потом, когда им удалось меня подловить. Я возвращалась домой из школы, и ко мне подошла какая-то девушка, молодая и очень симпатичная. На ней явно была дизайнерская одежда, но держалась она очень просто и мило. Разговаривать с ней оказалось очень легко. И кое-что из того, что я сказала, действительно потом появилось на страницах «Реджистера»; эту статью мне показали ребята в школе, и я, лишь прочитав ее, поняла, что там, в общем, написано совсем не то, что я имела в виду, беседуя с той милой корреспонденткой. Но я все же купила этот номер газеты и принесла его Джуэл-Энн, чтобы и она могла прочесть, что о ней пишут, хотя теперь ей разрешалось выходить из дома разве что в темноте. Статья называлась: «Сестра врать не станет; девочка предъявляет свои права». Похоже, папе так никто и не сказал об этой статье, а мы даже маме ее показывать не стали, уж очень болезненно она реагировала, когда люди обращали внимание на Джуэл-Энн, и боялась, что папа во всех грехах будет обвинять именно ее. А вот Джуэл-Энн статья понравилась, особенно та ее часть, где говорилось, что, «с другой стороны», она совершенно нормальная «девочка-подросток с застенчивой улыбкой». Я уж не знаю, с какой это «другой стороны» и как той репортерше стало известно, какая у Джуэл-Энн улыбка. После этих публикаций люди стали толпами ходить мимо нашего дома и всё пялили глаза на высокую ограду; особенно много любопытных было по воскресеньям, после службы в церкви. Несколько мальчишек, должно быть старшеклассников из Кливленда, как-то даже постучались к нам в дверь, и когда моя мать вышла к ним, один из них спросил: «Это здесь живет Джуэл-Энн?» — но другие заорали, что это совсем не тот дом, и все они тут же принялись, выкрикивая всякие глупости, носиться по улице, смеяться, ухать по-совиному — в общем, вести себя как самые обычные хулиганы вроде Дуэйна. На маму это очень плохо подействовало, и, когда она вернулась на кухню, лицо у нее словно окаменело. Мне она сказала: «Только не вздумай Джуэл-Энн об этом рассказывать!» Я молча покачала головой: ни за что не расскажу. А папа смотрел по телевизору бейсбол и ничего не заметил.