Юрий Никитин - Сингомэйкеры

— Простите, а как насчет «зеленых»? Снова бьют тревогу, что модифицированные продукты могут быть опасными…

Все промолчали, только Жуков спросил иронически:

— Насколько?

Я развел руками.

— Точных данных еще нет, модификация началась сравнительно недавно. Однако…

— Ну-ну, — подбодрил он.

— Многие, в том числе и видные ученые, утверждают, что это может негативно отразиться на здоровье будущих поколений.

Я не понял, почему все сдержанно заулыбались, а добрейший Глеб Модестович просто похлопал меня по плечу:

— Не переживайте, юноша.

— Вы имеете в виду, что беспокойство не имеет под собой почвы? — переспросил я. — Есть данные, что все будет в порядке?

Все снова улыбнулись и углубились в изучение анализа нового сорта пленницы. Глеб Модестович развел руками.

— Нет, дорогой Евгений… который теперь чаще Юджин, ха-ха, я не это имею в виду.

Я решил быть настойчивым, а то впечатление, что от меня что-то скрывают, поинтересовался:

— А что?

Он вздохнул.

— А подумайте сами. Просто подумайте. И… возможно, поймете. Вам самому так будет интереснее.

Последнее он добавил, чтобы я не обиделся, а то это «возможно» прозвучало двусмысленно, а так вроде бы интеллектуальная игра, хотя ничего загадочного в этом нет. Если на мой взгляд.

Я сделал вид, что тоже углубился в колонки цифр, как будто что-то понимаю в них, ну не мое это дело — цифры, я оперирую массивами понятий и определений, а цифры — это уже воплощение, это черная, хоть и очень квалифицированная работа виднейших ученых, лауреатов международных и нобелевской премий.

Однако позже в своем кабинете вернулся мыслями к странному разговору. Первое, что просится в голову — это стремительный расцвет науки и техники, что уже через пару-тройку десятилетий резко изменит жизнь и, возможно, начисто искоренит все болезни. В этом случае все опасения насчет того, что нынешняя пшеница испортит жизнь нашим праправнукам, — лишены основания. Генетические нарушения наука начнет исправлять уже лет через двадцать, нечего трястись за здоровье прапраправнуков. Они в любом случае будут здоровее и совершеннее нас…

Я вроде бы чувствовал успокоение, во всяком случае, сообщил себе, что все в порядке, однако где-то в глубине сознания ворочается беспокойная мысль, что Глеб Модестович имел в виду что-то совсем иное.

После обеда я зашел к нему с идеей, как быстро и безболезненно интенсифицировать обучаемость в школах и особенно в университетах и вузах. Глеб Модестович заинтересованно слушал мою горячую филиппику в адрес студентов, что списывают, не ходят на занятия, а экзамены сдают, кто по блату, кто по везению, кто по хитрым шпаргалкам.

— Нужно быстро и резко перестроить саму систему обучения, — закончил я горячо. — Начиная с первых классов школы и заканчивая старшими курсами в вузах!..

Он поинтересовался:

— А что в ней не так? Имеете в виду мировую или российскую?

— И мировую, — ответил я, — хотя российская, конечно же, намного гаже.

Зашли Жуков и Цибульский, переглянулись, Жуков показал мне знаками, чтобы продолжал, на них не обращал внимания. Я в самом деле чувствовал, что когда меня несет, то и вправду могу не обращать на этих слонов внимания.

Глеб Модестович поинтересовался мирно:

— Почему «конечно же»?

Я сказал зло:

— Потому что только у нас есть девиз, который понимают все: воровать так миллион, а иметь так королеву! А также пан или пропал, либо грудь в крестах, либо голова в кустах… Отлынивать от занятий не мы придумали, послушайте хотя бы песенку вагантов! О драках поют, пирушках, гулянках и бабах, но не про учебу, однако только в России все подобное возводится в степень!..

Глеб Модестович полюбопытствовал:

— Простите, а почему?

Я посмотрел с подозрением, но иронии не уловил, смотрит заинтересованно и сочувствующе, как на инвалида от рождения. Я пожал плечами.

— Наверное, потому, что у нас, в отличие от европейских стран, учеба в школе и вузах ассоциируется с государственной властью и угнетением. В России никогда не было власти выборной! И свободных, негосударственных университетов. А бороться против власти всегда было необходимостью для русского народа. Как, впрочем, и для любого. Но в Европе учатся потому, что без учебы никуда не возьмут, а у нас потому — что заставляют. Потому с такой гордостью рассказывают хоть школьники, хоть студенты, что ни черта не учились, на экзамены шли с пустой головой, а вот по хитрости да ловкости сумели все сдать и получить диплом!

Он сказал благожелательно:

— Ну и пусть говорят. На самом деле больше похвальбы. Чему-то да научились.

— Да? — спросил я горько. — Но закончившие вот так вузы строители страшатся идти на прием к врачам, врачи боятся заходить под крыши домов, что строили такие же герои, все вместе понимают прекрасно, почему у нас лопаются трубы, падают самолеты, природа загажена, люди болеют, птичий грипп валит уже и коров, при всем нашем природном богатстве мы все еще нищие…

Он смотрел со странной улыбкой, в которой мне чудилось то презрение, то брезгливая жалость, вроде я юродивый Васька, обличавший нравы царя Ивана Грозного, то я улавливал некое сочувствие, будто я неполноценный ребенок, что стремится участвовать в разговоре взрослых.

Жуков и Цибульский переглядывались, потом Жуков вообще отвернулся и смотрел в окно, Цибульский откровенно скалил зубы.

Глеб Модестович поглядел на них, вздохнул и повернулся ко мне.

— Дорогой Женя, вы так хорошо все говорили… Даже лучше, чем я когда-то… гм… в далекой молодости.

Жуков хмыкнул.

— Не такой уж и далекой. Ты вещал это всего пять лет тому. Только не так убедительно.

— Верно, — поддержал Цибульский. — Евгений говорит лучше. Его доводы отточены, а ты растекался мыслию по древу. Да и в пересчете на возраст… ты допетрил в свои восемьдесят лет, а Евгений сообразил уже в тридцать.

— Мне уже давно не тридцать, — поправил я невесело.

— Да, — сказал Жуков мне в тон, — совсем уже старый.

Глеб Модестович хмурился, затем криво улыбнулся.

— Ладно-ладно, я помню, как вы тогда слушали. И не могли возразить.

— Сразу, — уточнил Жуков. — Сразу не могли возразить.

Цибульский скривил рот.

— Не могли потому, что тоже стояли на позициях общечеловечности. Понимали, что дурь, что ломать надо, но… вот так вслух сразу и возразить не смогли, пока не перебороли в себе эту гниль.

— Не гниль, — уточнил педантичный Жуков. — Это было правильно и необходимо. На определенном этапе. А то, что этот этап миновал, пока еще не все поняли. Общественное сознание очень инертно. Так что не бросайтесь обидными словами. Главное — неверными.

Я сидел тихонько, как мышь в комнате, полной кошек, забытый в ленивом разговоре могущественнейших людей планеты, уверенных и все понимающих в причинах и следствиях работы приводных ремней к мировому колесу. Глеб Модестович поглядывал на меня с той же странной усмешкой, во взглядах друзей я уловил то же снисходительное: ба, оно разговаривает! Как человек!