Станислав Лем - Мир на Земле

Слишком поздно я убедился в том, что доктор Гоус был, увы, прав.

Решив, что никто не поможет мне лучше, чем я сам, я записал все, что произошло до сих пор, затем наговорил это на диктофон, записки сжег и теперь зарою диктофон вместе с кассетами в герметичной коробке под кактусом, на котором встретился с улиткой. Слова эти я наговариваю, чтобы использовать остаток ленты. Пожалуй, выражение «встретился с улиткой» не самое удачное, хоть и не знаю почему. Встретиться можно с коровой, обезьяной, слоном, а с улиткой – не очень. Или дело в том, что встреченным можно считать только существо, которое в состоянии тебя заметить? Скорее всего нет. Не знаю, заметила ли меня улитка, хотя рожки у нее были вытянуты. Может, вопрос тут в размерах? Ведь никто не скажет: «Я встретил блоху». Хотя можно встретить очень маленького ребенка. Не понимаю, зачем я трачу конец ленты на такие глупости. Сейчас закопаю коробку, а дальнейшие записи буду делать, пользуясь шифром собственного изобретения. Правое полушарие мозга буду называть просто «ОНО» или лучше «ИОН». Во-первых, это очень похоже на «Ийон», а во-вторых, ИОН – то же, что И ОН, Я И ОН, хотя, возможно, это будет не совсем ясно. Однако лента кончается, надо браться за лопату.

8 июля. Страшенная жара. Все ходят в пижамах или плавках. Я тоже. Через Грамера познакомился с двумя другими миллионерами. Струманом и Паддергорном. Оба меланхолики. Струману под шестьдесят, обвислые щеки, огромный живот, кривые ноги и говорит шепотом. Впечатление такое, словно собирается вот-вот выдать бог знает какой секрет. Утверждает, будто болен безнадежно. Последнее время его депрессия усугубляется из-за того, что он забыл причину своих тревог. У него три дочери. Все замужем, но не прочь «пошалить». Разные типчики делают снимки, которые он вынужден выкупать за большие деньги, чтобы их не публиковали в «Гастлере». Желая ему помочь, я предположил, что, возможно, в этом кроется причина его тревог, но он сказал, что нет, с этим он уже свыкся. К тому же он признан недееспособным, и даже если они станут «шалить» в зоопарке, пусть голова болит у его опекунов. Зачем я записываю это, не знаю. Голый миллионер в одних плавках – ужасно нелюбопытная фигура. Паддергорн ничего не говорит. Кажется, вошел в компанию с каким-то японцем и прогорел. Удручающее общество. Однако Гагерстейн, пожалуй, еще хуже. Смеется и пускает слюни. Кажется, эксгибиционист. Надо держаться подальше от этих отвратников. Доктор Гоус сказал, что завтра приедет человек, которому я могу доверять, как самому себе. Он прибудет под видом интерна, но в действительности он этнолог и собирается писать работу о миллионерах из области так называемой динамики малых групп или что-то в этом роде.

9 июля. После отъезда Тарантоги я остался один с Гоусом, его ассистентом и миллионерами, бродящими по парку. Гоус доверительно сказал, что предпочитает не устанавливать степень моей правой латерализации, ибо того, о чем не знает никто, никто не может и выкрасть. Ассистент действительно оказался молодым этнологом. Он открылся мне, взяв слово держать это в тайне, когда узнал, что я не из клана богачей. Он занимается практическими исследованиями. Хочет написать работу об обычаях и психике миллионеров так, как изучают верования первобытных племен. Гоус знает, что у юноши нет ничего общего с медициной, и, кажется, поэтому его привечает. С этнологом мы вели вечерами долгие беседы в малой лаборатории за бутылкой виски. Рюмками служили пробирки. Кроме Аделейда я познакомился с несколькими другими крезами. Никогда раньше у меня не было столь нудного общества. Этнолог согласен со мной. Его это угнетает, так как он склонен предполагать, что собранного материала не хватит на его труд.

– Знаете что, – сказал я однажды, желая ему помочь. – Махните-ка трактат со сравнительным анализом: богачи раньше и теперь. Ведь государственное меценатство или создание фондов – дело не столь давнее. Еще в Древнем Риме существовали частные меценаты. Покровители искусств. Муз и так далее. Потом разные богачи и князья обеспечивали артистам, художникам, скульпторам недурную жизнь. Видимо, интересовались, хотя и образования не имели. Они же, – я ткнул большим пальцем за спину в окно, выходившее в темный уже парк, – не интересуются ничем, кроме биржевых бюллетеней. Я не прибавлю, если скажу, что достаточно известен. Записки о моих путешествиях вызвали массу писем, но среди миллионов читателей не оказалось ни одного миллионера. Почему? Кажется, больше всего их у вас в Техасе. Здесь таких трое. Они скучны, даже как сумасшедшие. Почему? Латифундии не делали их глупее. Тогда что же? Биржа? Капитал? Каким образом?

– Нет, тут нечто иное. Те бывали, скажем так, верующими. Хотели послужить господу. Умереть безвестно им не хотелось. Иное дело – построить собор, оплатить художников, пусть махнут «Тайную вечерю», «Моисея», что-нибудь большое с куполом, который переплюнет все остальные. В этом у них был свой интерес, мистер Тихий, только виделся он им там, – он указал на потолок, имея в виду рай. – Ну а коли уж так поступали они, то другие следовали их примеру. Меценатство считалось хорошим тоном. Князь, дож, магнат держали при себе садовников, кучеров, писателей, художников. У Людовика XV был Буше, чтобы делать ему портреты голых дам. Буше – третий класс, верно, но после него что-то осталось, от других мастеров тоже, а после кучеров и садовников – ничего.

– После садовников остался Версаль!

– Положим. А что могло остаться от кучера, кроме бича? Они не разбирались в искусстве, просто видели во всем личную выгоду. Корысть. Сейчас, в эпоху специализации, они не имели бы ничего от своего меценатства... Что с вами? Сердце?

– Нет. Кажется, меня обокрали.

Действительно, я держался за сердце, потому что внутренний карман моей куртки был пуст.

– Невозможно. Здесь нет клептоманов. Вероятно, вы оставили портмоне в комнате.

– Нет. Когда я вошел сюда, оно еще было в кармане. Я знаю, потому что собирался показать вам свое фото с бородой. Я даже сунул руку за портмоне, но не стал вынимать.

– Не может быть. Мы здесь одни, а я даже не подходил к вам...

У меня мелькнула одна мысль.

– Перечислите точно, по порядку, что я делал с того момента, как мы оказались здесь.

– Вы сразу же сели, а я вынул трубку. О чем мы говорили? О Грамере. Вы рассказывали об улитке, я не видел, что вы делаете, искал чистые пробирки. Когда я повернулся, вы сидели... Нет, вы стояли. Рядом с тахископом. Здесь. Вы заглядывали внутрь, я подал вам виски... Да. Мы выпили, и вы вернулись на свое место.

Я встал и осмотрел аппарат. С одной стороны стул перед пультом, черная стенка с окулярами, за ней боковые лампы, экран и плоская коробка проектора. Я поискал выключатель. Экран загорелся. Я заглянул за перегородку, внутри аппарат был покрыт оксидированными плитками. Между передней стенкой и черной нижней плиткой зияла щель шириной не больше блокнота. Я попытался засунуть туда руку, но щель была слишком узкой.