Станислав Лем - Мир на Земле

– Есть здесь какие-нибудь щипцы? – спросил я. – Хорошо бы подлиннее, плоские...

– Скорее всего нет. Правда, есть зонд. Дать?

– Пожалуйста.

Зонд был металлический, гибкий. Я согнул его в виде крючка, запустил в щель и ощутил довольно мягкое сопротивление. После нескольких неудачных попыток вынырнул черный кожаный уголок. Мне понадобилась вторая рука, чтобы его ухватить, но она упиралась. Я позвал этнолога. Он помог. Это было мое портмоне.

– Ее работа, – сказал я, поднимая левую руку. – В смысле – его.

— Но как? Вы ничего не заметили? И главное – зачем?

– Не заметил, хотя это было нелегко. Карман с левой стороны. Ловко, как карманный воришка. Но это как раз функции правого мозга. Координация движений во всех играх, в спорте. Зачем? Могу только догадываться. Это не логическое вербальное мышление, а скорее немного детское. Надо думать, для того, чтобы я исчез как личность. Оно рассудило так: нет документов, удостоверяющих личность, – нет и человека. Во всяком случае, для тех, кто его не знает в лицо.

– Ах... для того, чтобы вы исчезли? Но это же магия. Магическое мышление.

– Что-то подобное. Но это скверно.

– Почему? Оно хочет вам помочь, как умеет. И ничего удивительного, в конце концов оно тоже вы. Только немного вычлененное. Отделенное.

– Скверно потому, что, коли оно хочет мне помочь, значит, как-то ориентируется в ситуации, понимая, что мне что-то грозит. Конечно, на этот раз поступок был глупым, но в следующий уже может оказаться медвежьей услугой...

Вечером ко мне заглянул Гоус. Я сидел на кровати в пижаме и осматривал левую икру. Пониже колена красовался крупный синяк.

– Как вы себя чувствуете?

– Хорошо, но...

Я рассказал ему о портмоне.

– Интересно. И вы действительно ничего не заметили?

Опустив глаза, я вновь увидел синяк и вдруг припомнил короткую боль и причину ее возникновения. Заглядывая в тахископ, я ударился левой ногой обо что-то твердое пониже колена. Видимо, тогда все и случилось.

– Весьма поучительно, – заметил Гоус. – Левая рука не может проделывать сложных движений так, чтобы мышечное напряжение не передалось правой половине тела. Необходимо было отвлечь ваше внимание.

– Этим? – Я указал на синяк.

– Именно. Взаимодействие левой ноги и руки. Чувствуя боль, вы около секунды не воспринимали ничего другого. Этого оказалось достаточно.

– И часто так бывает?

– Чрезвычайно редко.

– Значит, если кто-то захочет взяться за меня всерьез, достаточно поступить так же? Например, колоть меня в правую сторону, чтобы она не вмешивалась в дела левой, взятой на допрос?..

– Специалист поступит иначе. Сделает инъекцию амитала в левую шейную вену. Carotis. [34]Тогда левый мозг заснет, а бодрствовать будет только правый. Несколько минут.

– И этого достаточно?

– Если окажется, что нет, в вену вводят небольшую канюлю и дают амитал капельно. Спустя некоторое время засыпает и правое полушарие, поскольку вены мозга связаны так называемыми коллятералями. Тогда необходимо переждать немного, и можно начинать снова.

Я спустил штанину пижамы и встал.

– Не знаю, до каких пор могу заставлять себя сидеть здесь и ждать у моря погоды. Лучше знать что-то, чем не знать ничего. Возьмите меня в оборот, доктор.

– А разве вы не можете сделать это сами? Вы же умеете переговариваться одной рукой с другой. Узнали вы что-нибудь таким образом?

– Ничего.

– Оно отказывается отвечать на вопросы?

– Точнее, отвечает непонятно. Я знаю вот что: оно помнит иначе, чем я. Возможно, целыми образами, целыми сценами. Когда хочет выразить это словами, знаками – получается головоломка. Вероятно, следовало бы все записать и рассматривать как своего рода стенограмму. Так мне кажется.

– Задача скорее для криптологов, чем для врачей. Допустим, удастся сделать какую-то запись. Какая вам от того польза?

– Не знаю.

– Я тоже. А пока желаю спокойной ночи.

Он ушел, я погасил свет и лег, но уснуть не мог. Неожиданно левая рука поднялась и тихо погладила меня по щеке. Она явно жалела меня. Я встал, зажег лампу, принял таблетку секонала и, одурманив таким образом и Ийона и Иона, погрузился в беспамятство.

Мое положение было не просто скверным. Оно было идиотским. Я сидел, спрятавшись в санатории, не зная даже от кого. Выжидал неведомо чего. Пытался договориться сам с собой при помощи руки, но, хотя она отвечала гораздо охотнее, чем раньше, я ее не понимал. Я копался в санаторской библиотеке, таскал в комнату учебники, монографии, кучи специальных журналов, чтобы наконец узнать, кто или что я такое с правой стороны. Я задавал руке вопросы, на которые она отвечала с явным напряжением доброй воли, более того, научилась новым оборотам и новым словам, что одновременно побуждало меня к дальнейшим беседам и беспокоило. Я опасался, что оно сравняется со мной, возможно, даже перещеголяет меня теперешнего, и я вынужден буду не только считаться с ним, но и слушаться, или же каждое полушарие начнет тянуть в свою сторону, и тогда я разорвусь либо уполовинюсь вконец и стану похожим на жучка, на которого наступили так, что одни его ножки тянут вперед, а другие – назад. Мне снилось, что я куда-то бегу, взбираюсь по каким-то темным скалам, а я даже не знал, которой половиной все это видел во сне. То, что я узнал, переворошив груды книжек, соответствовало правде. Левый мозг, лишенный связи с правым, скудеет. Даже когда продолжает болтать, речь его становится суше, и это видно хотя бы по тому, сколь часто он применяет вспомогательные глаголы «быть» и «являться». Делая записи и потом читая их, я заметил, что именно это происходит со мной. Но, кроме таких деталей, я не мог почерпнуть из специальных работ ничего серьезного. В них была тьма гипотез, совершенно противоречивых, каждую я примерял к себе, и, если она не подходила, меня разбирала злость на тех ученых, которые прикидывались, будто лучше меня знают, что со мной творится. Однажды я уже готов был отбросить все предосторожности и поехать в Нью-Йорк в Лунное Агентство. На следующее утро затея уже казалась мне последним, что следовало делать. Тарантога не подавал признаков жизни, и, хотя я сам просил его ждать знака от меня, его молчание тоже начинало меня раздражать. В конце концов я решил взяться за себя по-мужски, как это сделал бы давнишний, не рассеченный Ийон Тихий. Я поехал в Дерлин, маленький городок в двух милях от санатория. Жители, кажется, собирались назвать его Берлином, но что-то перепутали с первой буквой. Хотел купить пишущую машинку, чтобы взять левую руку в перекрестный огонь вопросов, записывать ее ответы и набрать их достаточно для того, чтобы проверить, образуют ли они нечто осмысленное. В конце концов, рассуждал я, я могу быть правосторонним идиотом, и только амбиция не позволяет мне убедиться в этом. Блер, Годдек, Шапиро, Розенкранц, Бомбардино, Клоски и Серенги утверждали, что немота правого полушария есть пучина, полная неведомых талантов, интуиции, предчувствий, бессловесной полной ориентации, она даже что-то вроде гения, источника всех тех чудес, с которыми не желает соглашаться рационализм левого: телепатии, ясновидения, перемещения душ в иные измерения бытия, видений, состояний мистического возбуждения и просветления, но Клайс, Цукеркандель, Пинотти, Вихолд, мадам Мейер, Рабоди, Оттичкин, Нюэрлё и восемь десятков других экспертов и знатоков утверждали, что ничего подобного. Нет, конечно, резонатор, организатор эмоций, ассоциативная система, отражательная зона мыслей, ну какая-никакая память, но не способная ничего высказать; правый мозг есть алогичное создание, эксцентрик, фантаст, враль, это дух, но в сыром виде, это мука, но и дрожжи тоже, однако хлеб из такой смеси может выпечь только левый мозг. Мнение других было таково: правый – генератор, левый – селектор, поэтому правый мозг отделен от мира, а ведет его, переводит на человеческий язык, выражает, комментирует, обуздывает, делает из него человека мозг левый.