Ник Перумов - Александровскiе кадеты. Том 2 [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Но зато Благомир Благоев был известен как депутат Государственной Думы и социал-демократ. Болгарин, чья семья сражалась в чете знаменитого Христо Ботева [21], потом в войне за освобождение Болгарии, но потом как-то оказалась в России.

Во всяком случае, так писали о Благоеве газеты.

Поскольку с подачи Двух Мишеней Фёдору пришлось провести немало часов над политическими раскладами Империи, всё это он знал неплохо.

Значит, Благоев…

Об этом следовало рассказать полковнику.

Фёдор выбрался в затихавший коридор, где вдоль стен вповалку уже спали солдаты, завернувшись в шинели; другие хлебали что-то из котелков – где-то внизу должны были выдавать еду.

И кадет-вице-фельдфебель Солонов сделал то, что только и могло получиться в этот безумный день.

– Где тут Петросовет, гражданин? У меня записка туда!

Солдат, устроившийся с грязными сапогами на некогда нарядной оттоманке и будучи почти всецело поглощён дымящейся кашей, махнул рукой.

– На первый этаж дуй…

На первом этаже отыскать Петросовет оказалось даже легче, чем гражданина военного министра.

Тут потоком шли рабочие вперемешку с солдатами. На Фёдора не обратили никакого внимания – все вокруг в шинелях, все вооружены, на большинстве – погоны. У кого-то красные повязки на левом рукаве, у кого-то кумачовые полосы наискось через папаху или шапку. Людской поток вынес Фёдора в полуовальный двусветный зал, где меж высоких колонн с пышными коринфскими капителями натянуто было тёмно-синее полотно, а на нём белыми буквами красовалось:

«Петербургский совет рабочих и солдатских депутатов»

Под надписью стоял длинный стол, покрытый роскошной муаровой тканью, и за ним в полном составе восседал этот самый Петросовет – девять человек, а вокруг толпилось настоящее людское море. К потолку тянулся махорочный дым, тускло сверкали штыки, которые тут никто и не думал убирать.

Справа от стола – трибуна, куда только что взгромоздился очередной оратор. Был он небольшого роста, с рыжеватыми остатками волос, в партикулярном и даже несколько старомодном сюртуке; резко взмахнув рукой и сильно наклоняясь вперёд, он начал – и Федя враз узнал этот голос, да и трудно было б его не узнать:

– Това г ищи солдаты и мат г осы, това г ищи г еволюционные г абочие! Боевой п г олета г иат! Г еволюция победила – но бо г ьба наша не закончена! Она только начинается! Сб г ошено иго к г овавого ца г изма, но власть, това г ищи, ещё не в наших г уках! Она в г уках бу г жуазии, помещиков и капиталистов! Попов!..

Тот, кого звали «товарищ Старик» на приснопамятной сходке в их, Солоновых, собственной квартире, сейчас словно обрёл крылья. Никто не замечал смешной его картавости, лысины, неопрятных редких волос. Он не говорил, не выступал, не читал речь – он вещал, с дикой и страстной убеждённостью, какую Фёдор не встречал ещё ни у одного человека.

Его даже не слушали – ему внимали, боясь пропустить хоть одно слово.

А Старик мчался на всех парусах.

Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Промедление смерти подобно.

Никакое другое правительство не сможет дать народу волю, рабочим – заводы, а крестьянам – землю, кроме как правительство Советов.

Немедленный роспуск армии, полиции, чиновничества.

Немедленная конфискация всех сельскохозяйственных земель и передача их крестьянам.

Не надо бояться германских добровольцев, хоть и посланных реакционным кайзеровским правительством. Напротив, немецкие рабочие, одетые в солдатские шинели, понесут в Германию слово правды о нашей революции. Там тоже зреет восстание, под руководством нашего товарища Карла Либкнехта.

Надо помнить, что пока ещё пролетариат не владеет всеми инструментами для управления государством. Техническую работу смогут выполнять бывшие чиновники – разумеется, под строгим рабочим контролем!.. Однако, по мере того как новая жизнь покажет свои неоспоримые преимущества, контроля и принуждения бывших эксплуататорских классов будет требоваться всё меньше и меньше, а потому…

«Старик» сделал короткую паузу, лихорадочно схватил стакан с водой.

И тут его прервали.

С места поднялся плечистый и кряжистый мужчина, с окладистой каштановой бородой, взглянул строго:

– Товарищ докладчик упрощает. Не просто «рабочий контроль», но беспощадный террор против всех врагов новой жизни!

И этот голос Фёдор узнал тоже.

Товарищ Бывалый. Да-да, он самый.

Товарищ докладчик резко обернулся с трибуны.

– Нет, нет, вы меня не собьёте, това г ищ Благоев!.. Ваша позиция по те гг о г у – а г хив г едная, о чём я не устану писать и гово г ить!.. Г абочий конт г оль – важнейшая ме г а, но нельзя же п г иставить конт г оле г а к каждому чиновнику!.. Поэтому т г ебуется завоевывать сто г онников, пе г еубеждать, агити г овать!..

– Эксплуататорские классы ни за что не расстанутся со своими привилегиями! – повысил голос Благоев – он же «товарищ Бывалый». – Их сопротивление можно сокрушить только беспощадным революционным террором, красным террором! Все, повинные в бесчисленных преступлениях против рабочего класса и беднейшего крестьянства, должны понести суровую кару! Земля должна гореть у них под ногами, и это, товарищи, будет действеннее самого тщательного рабочего контроля!..

Собрание зашумело, задвигалось, раздались крики: «Верно говоришь! К ногтю кровопивцев!»

Фёдор медленно попятился к выходу.

Ему никто не препятствовал.

…Остались позади испытания. Седьмая рота толпилась перед учительской, тянула шеи, перешёптывалась: ждали фельдфебеля Фаддея Лукича с окончательным списком набранных каждым баллов. Дело было серьёзное – не набравшим необходимый минимум предстояло покинуть корпус и отправиться или «на попечение родителей», или в другое заведение. Болтали, что даже два или три балла у александровских учителей легко обернулись бы пятью или даже шестью в иных корпусах, попроще; но быть изгнанным – это жуткий и вечный позор. Если и окончишь классы, то в лучшем случае ждёт тебя провинциальное двухгодичное училище, а потом – линейная пехота, запасные батальоны.

Поэтому даже бравировавший всем и вся Севка Воротников трясся как осиновый лист. Семейство ему уже успело написать, что, ежели он опять всё провалит, домой пусть не возвращается.